Князь Ярослав задержался. Отправил в Ладогу Ирину с малым сыном. Там поспокойней ей будет. Отдал последнее распоряжение молодому посаднику Константину, сыну воеводы Добрыни. С Константином, чтоб город стеречь, оставался старый воевода Будый с малой дружиной.
Проследил самолично и за тем, как тысяцкий Гюрята своих новгородцев в дальнюю дорогу готовит.
Те собирались без суеты, с толком, ладьи конопатили, смолили, кузнецы и бронники день и ночь оружье ковали, ополчение-то великое выставляет Новгород! Из дальних и ближних ожог везли съестное, грузили на ладьи.
Увидел Ярослав на берегу Ивашку, окликнул:
- Пойдёшь ли на княжью ладью кормчим?
Ивашка повернулся к князю, пожал плечами:
- По мне всё едино, какую ладью поведу.
Ярослав подошёл к кормчему, усмехнулся:
- Всё злишься на варягов и мне не можешь простить, что я их сызнова покликал. Так ли? - И ответил сам себе: - Так я варягов воротил, ибо нас ждёт крепкий бой. Святополк коли успеет, покличет на нас тестя своего Болеслава либо печенегов, и тут варяги нам сгодятся.
- Те, князь, видней, - промолвил Ивашка и поглядел в сторону.
- Так знай же, - похлопал его по плечу Ярослав, - тебя и никого иного не возьму рулевым на свою ладью. Ко всему и Кузьма с нами поплывёт. Вот и будешь ты ему заместо отца. Брат ведь единоутробный. - И, отходя, подморгнул: - А ты ещё раздумывал…
Пристроившись на носу ладьи, Кузьма положил на колени досочку, развернул пергаментный свиток. Наморщив лоб, задумался, потом написал:
«Наказал мне князь Ярослав быть при нём неотлучно и, что узрю особливое, обо всём записать на папирусе…»
Кузьма поднял глаза. За головами сидевших на вёслах гридней разглядел Ивашку. Брат стоял на корме, не выпуская из рук руля.
Оттого, что вместе с ним плывёт Ивашка, на душе у Кузьмы повеселело, и он снова взялся за тростниковую палочку:
«Со дня моего рождения не зрил я воинов в таком количестве… Довелось мне ещё на берегу услышать слова тысяцкого Гюряты, сказанные им боярину Парамону: «Коли мы воспоможем Ярославу, то и не платить нам гривен Киеву…»
И ещё о чём хочу поведать.
Уже в пути настиг нас гридин князя Глеба, что с малолетства сидел в Муроме. Тот воин очами своими зрил ещё одно злодейство князя Святополка.
Послал Святополк письмо Глебу с вестью: отец-де, князь Владимир, помер, поспешай.
Не мог знать князь Глеб злого умысла Святополкова и с десятком воинов да печенежином Торчином, кухарем княжьей поварни, тронулся водным путём в Киев.
Дорогой встретил Глеба боярин Горясер с убийцами. Схватили они его, а кухарь Торчин, дабы в доверие войти к тому подлому боярину, зарезал малолетнего князя Глеба своим поварским ножом, словно овцу либо ещё какую живность.
А ещё проведал тот гридин, будто после казни над Глебом Горясер со своими злодеями-товарищами отправился в землю древлянскую свершить своё гнусное дело и над князем Святославом…»
Отложив в сторону тростниковую палочку, Кузьма загляделся на берег. На высокой круче стояли три обнесённые высокой изгородью избы. Над ними курился сизый дым. Избы топились по-чёрному. Ещё издалека, увидев ладьи, у воды собрались смерды, глазеют. Да и есть с чего. Хоть и живут они на людном водном пути из варяг в греки, однако такого множества воинства видеть не доводилось.
Высокий бородатый смерд напомнил Кузьме отца. В сердце закралась грусть. Загляделся на деревню Кузьма, захотелось пробежаться по траве, а то сходить в лес за грибами или поставить силки. Деревня осталась позади, и снова потянулись пустынные берега. К Кузьме подошёл Ярослав, взяв лист, промолвил:
- Дай-кась погляжу, что нацарапал.
Сдвинув к переносице брови, прочитал, беззвучно шевеля губами, потом сказал одобрительно:
Не ошибся в те, Кузьма, твой монах-учитель.
Князь Святополк пребывал в великой тревоге. С дальней переволоки дошёл слух, что водным путём и сушей идёт на Киев Ярослав в силе большой.
По княжьему указу с паперти собора и на шумных киевских торжищах кричали голосистые бирючи, зазывая охочих людей в ополчение. Но народ ретивости не проявлял, из толпы нередко выкрикивали:
- Не люб нам Святополк, и не станем мы в его защиту!
- По его наущению Ярославовых братьев смерти предали!
- Он боярам, что на Горе, угоден, пусть они за него и идут против Ярослава!
Те разговоры стали известны Святополку, велел он позвать на думный совет ближних бояр. Пришли немногие, одни больными сказались, другие спешно из дому отлучились. Время-то смутное, кто знает, кто кого одолеет, Святополк ли Ярослава либо Ярослав Святополка, а потом поди изворачивайся.
На совет явились, не заставили себя ждать Путша с Горясером да Тальц с Еловитом. Расселись на лавке у стены рядком, стали дожидаться выхода Святополка. Заглянул в дверь воевода Блуд, увидел бояр, попятился, хотел, верно, скрыться, да его приметил Горясер, поманил:
- Почто не входишь, воевода, либо улизнуть мыслишь?
Блуд нехотя уселся на скамью напротив бояр, исподлобья взглянул на Горясера. «Вишь ты, в товарищи к себе приписывает».
Путша бороду положил на посох, сопит. Еловит Блуда пытать принялся:
- А известно ли те, воевода, в каком числе Ярослав идёт?
- Что с той известности, - буркнул Блуд. - Надобно, чтоб люд киевский за Святополка стал, как новгородский за Ярослава.
Боярин Тальц за щёку держится, стонет. С ночи зуб разболелся, свет белый не мил.
В душу Путше страх залез, пробирает озноб. Не придётся ли ответ держать за князя Бориса? Коли Ярослав одолеет, то и спросит. Ко всему ещё Горясер со Святополком Глеба извёл.
Глянул Путша на Горясера. Лицо у того-рыжей щетиной заросло, а глаза маленькие, кровью налились.
Поспешно, хлопнув дверью, вошёл князь Святополк. Весь помятый, осунулся. Видать, ночь не спал. Поздоровался кивком и, не присаживаясь, заходил по гридне. Путша сначала водил за ним головой, потом надоело. Боярин Тальц, чтобы не озлить князя, морду в воротник уткнул, сдерживается, не стонет.
Святополк заговорил, ни к кому не обращаясь:
- Зачем киевляне призвали меня, коли не хотят нынче вступиться?
И, неожиданно остановившись перед Блудом, ткнул в него пальцем:
- Вот ты, воевода, одолеешь ли Ярославову дружину?
Блуд заёрзал на скамье.
Не дождавшись ответа, Святополк хихикнул злорадно:
- А, молчишь? То-то! Так к чему же вы меня подбили, чтоб я на княжение садился?
- Князь Святополк, - осмелился перебить его Путша, - а не лучше ль те в Польшу к королю Болеславу за подмогой поспешать? С его рыцарями воротишься и Ярослава из Киева изгонишь. Мы же на то время тоже укроемся.
- Во, во! - передёрнулся Святополк. - И княгиня Марыся о том же мне твердит. Ты, боярин Путша, что, сговорился с ней? А разве не ведомо те, что император Генрих сызнова на Польшу войной ходил?
- О том знаю, - ответил Путша. - Да и то известно, как король польский германцев разбил и за Лабу переступил.
Святополк прервал боярина:
- Скликая вас, знал, что не будет мне от вас совета разумного. Я же хочу биться с хромцом Ярославом и его новгородскими плотниками. Не путляй, боярин Путша, и не мешкая отправляйся в степь, зови печенегов на подмогу. Обещай хану Боняку золото.
Путша побледнел. Мыслимое ль дело к степнякам ехать? Печенеги народ дикий, от них всякого жди. Тальц с Еловитом переглянулись, оба подумали: «Хорошо, что не в нас ткнул Святополк перстом».
- Ну, чего сидишь, боярин! - прикрикнул Святополк. - Либо не слышал, что велел я?
Путша подхватился, грузно переваливаясь, заспешил к выходу.
- Без печенегов не возвращайся! - крикнул вслед Святополк и тут же повернулся к воеводе: - Ты, Блуд, вели дружине быть готовой, а вам, Еловит, Тальц да Горясер, киевлян на рать поднимать, над ними и в бою стоять будете.
И зашагал к двери. Бояре поднялись, пошли за ним.
Кузьма ночь зяб, всё жался к огню, утром угрелся, заснул. Ивашка накинул на него шубу, под голову наломал душистых еловых лап, прикрыл лицо тряпицей, чтоб гнус не жалил.
Спит Кузьма и не видит, как новгородцы ладьи на берег выволокли, катки под них стали подводить.
Вчерашнего дня, миновав Касплю-реку, добралась Ярославова рать до Смоленской переволоки. Дальше по Днепру дорога до самого Киева.
Тысяцкий Гюрята, кафтан нараспашку, по берегу ходит, своих ополченцев торопит, шумит:
- И, детушки-ребятушки, поднажми! И ещё разок!
