— Где?
— Что? — испугался холоп.
— Где то, что монах привёз твоему князю вчера?
Григорий почувствовал, что душа, если она и была, опустилась не просто в пятки, а уже совсем на землю. Даже не стал раздумывать, кто предал, всё одно — сам не скажешь, выпытают, только сначала ноги, руки поломают, покалечат и выбросят. Под пытливым взглядом Ивана кивнул:
— Покажу.
Царь указал двоим:
— Пусть покажет, где, возьмёте.
Григория увели в дальний амбар. Хитро запрятал князь Иван Дмитриевич охранные грамоты, привезённые монахом от короля Сигизмунда. Сам царь ещё с тремя вошёл в опочивальню боярина, до смерти перепугав его жену. Остальные прибывшие заполонили собой весь двор, не давая никому вступиться за хозяина.
— Здравствуй, Иван Дмитриевич! Что-то ты монаха с приветом встречал, а меня, твоего государя, вон как. — Глаза Ивана откровенно насмехались.
Боярыня, ойкнув, забралась с головой под одеяло, а сам Бельский, напротив, попытался вскочить, чтобы отвесить поклон царю, хотя и был в одном исподнем.
— Лежи, лежи, — вдруг милостиво разрешил Иван. — Сейчас нам грамотки, что монах привёз, принесут, я посмотрю, потом и одеваться станешь.
— К-какие г-грам-мотки? — от испуга Иван Бельский стал заикаться.
— Да ты не пужайся, боярин. Коли там никакой крамолы нет, так и продолжишь спать себе, а мы по морозцу обратно во дворец двинемся. — Царь, присевший было на лавку, вдруг поднялся во весь рост, нависая над боярином. — Но если там что противное мне, то не взыщи — удавлю своими руками!
Бельский слился цветом лица с подушкой, на которой лежал. Он хорошо понял, что это конец. Иван не спрашивал, где охранная грамота и роспись дороги до Литвы, значит, загодя всё знал! Проклиная и литовцев, и свою собственную глупость, ведь посчитал Ивана молодым недотёпой, Бельский тоскливо оглядывался, пытаясь спешно придумать оправдание.
Царь, заметив это, поморщился:
— Не трясись, Иван Дмитриевич! Хотел ведь бежать в Литву? Так и скажи.
Грамота и роспись действительно были быстро найдены, сыграла свою роль неожиданность. Царь приказал арестовать Бельского.
Весь остаток ночи Иван скрипел зубами от злости:
— Предатели! Предатели! Предатели!..
Даже поручные записи, написанные боярами в предыдущем году о том, чтобы служить верно Ивану и его детям, не искать себе другого государя и не отъезжать в другие страны, не помогли. Что записи? Анастасия сказывала ему, что, когда он был болен, бояре, хотя и клялись в верности Дмитрию, а выходя вон из почивальни, тут же говорили, что клятву ту и исполнять не собираются.
Царь ломал голову, как бы закрепить такие клятвы? И вдруг он понял: если даже будут измену замышлять, то надо сделать так, чтобы после бегства одного другие должниками оставались!
Князя Ивана Дмитриевича Бельского судили. Он уже мысленно приготовился к смерти лютой, как и обещал царь, но тот вдруг... уступил печалованию митрополита, и опальный боярин остался жив! Только написал странную поручную записку. Вернее, написал не он один. За боярина князя Ивана Дмитриевича Бельского поручилось не меньше десятка человек. И не просто словом, Иван объявил, что пустой болтовне больше не верит, а большими деньгами! 10 000 рублей должны были выплатить государю поручители, если только боярин замыслит ещё что недоброе. Пришлось поручиться. Да никто и не думал, что Бельский после пережитого и хождения по краю пропасти сможет ещё что удумать против Ивана. Тот, спокойно глядя в глаза боярину, ровным голосом пообещал, что в случае неповиновения найдёт и в Литве, и в Святой земле и велит не просто удавить, а порезать на полосы и скормить собакам, чтобы хоронить нечего было.
Глядя на желваки, ходившие на лице государя, и одновременно слыша его ласковый, почти уговаривающий свою жертву голос, многие облились холодным потом. А Иван вдруг повернулся к остальным поручителям и так же душевно добавил:
— А прежде чем его найти — с вас шкуры спущу здесь!
Голос царя неожиданно загремел, а от злости стал хриплым:
— Любого предателя жечь калёным железом буду! Запомните и всем передайте!
Лицо его перекосила гримаса брезгливой ненависти, на скулах выступили пятна, глаза сверкали бешенством, в уголках рта выступила пена. Таким Ивана Васильевича никогда не видели, а потому испугал даже больше вид, чем жестокие слова.
Затея с поручительскими грамотами очень понравилась Ивану, он заставил написать такие от всех про всех. Одни становились поручителями за других, а за них поручались третьи, либо те же, за кого держали ответ первые. Так, за князя Воротынского поручился тот же Бельский... И суммы были огромными — уже 15 000 рублей!
Митрополит удивился:
— К чему тебе такое, Иван Васильевич?
Царь, который только что спрятал в ларец очередное поручное письмо, усмехнулся:
— Вон сколько у меня денег! Сколь захочу, столько у них и возьму!
— Да ведь они бежать не собираются.
— Даже если не соберутся, то сознаются, что думали о таком. Платить придётся, коли жить захотят.
Иван так и делал, в случае необходимости в деньгах попросту заставлял кого-нибудь писать признание в крамольных замыслах, получая с поручителей немалые деньги, а самого бедолагу вроде бы прощая. Милостивец, что и говорить... Бояре зубами скрипели, но деньги давали. Пока государю хватало такого вымогательства. Потом он примется за всех основательней.
Государь не знал, радоваться ему нынешней жене или печалиться. Красавица черкешенка горяча по ночам настолько, что даже девятижильный Иван уставал от объятий, но при этом жена не столько старалась угодить мужу, сколько требовала, чтоб тот угождал ей. С первой ночи Кученей взяла над ним верх, иногда казалось, что уселась на шею и душит. Он морщился от таких мыслей, подчиняться, тем более такой необузданной женщине, не очень-то хотелось.
Но это только до тех пор, пока не вспоминал стройные ножки, гибкое тело жены, её алый чувствительный и жадный рот, её ненасытность в ласках, сводившие Ивана с ума. Рассыпавшиеся по подушке чёрные волосы, сквозь которые белело обнажённое плечо, протянутые в призыве руки, а особенно рычание, с которым Кученей буквально набрасывалась на мужа, лишали его способности думать, он становился послушен как дитя, попадал в её власть полностью. А пообещав что-то ночью, вынужден был выполнять это утром.
Так Кученей выговорила доходные места своим братьям и другим родственникам. Бояре уже ворчали, что скоро при дворе только и будут Черкасские. Конечно, это неправда, но Черкасских действительно вокруг царя слишком много.
Вообще-то, требуя от мужа выполнения своих капризов, Кученей и сама старалась угодить ему. По мелочам... Иван разрешил ей ездить на охоту в мужском платье. Государю и самому нравилось смотреть, как царица, переодевшись в черкеску, мчится во весь опор на красавце скакуне, как кричит, гоня добычу, как при этом сумасшедшим огнём горят её глаза, как полыхают румянцем чуть смугловатые щёки... Получив такое благоволение, Кученей в ответ пришлось ехать вместе с царём и его сыновьями в монастырь, да ещё и не один.
Крестившись, наверное, нутро сразу не переменишь, Кученей оставалась дочерью гор, монастырские стены давили вольную черкешенку, душа не желала смирения.
Духовник даже ужаснулся, когда она принялась спрашивать, как можно жертвовать собой или своими детьми ради других людей. Государыня не принимала смирения Божьей Матери.
— Но на свете так много людей, которые недостойны даже моей жалости!
— Жалости достоин любой человек, даже заблудший...
— Да нет... — морщилась Кученей, — я не о том! Я по рождению выше многих остальных вокруг, по замужеству тоже, как я могу быть равной боярыне, тем более холопке, мне прислуживающей?!
— Пред Господом все равны.
— Глупая ваша вера!
Хорошо, что этот разговор услышал её брат Михаил, он буквально вывернул локоть сестры, чтобы спешно утащить за собой подальше. Та возмущённо сопротивлялась, ругаясь по-своему:
— Пусти, мне больно! Шайтан! Ты что, сдурел?!
— Ты соображаешь, о чём говоришь?! — зашипел ей в лицо Санлук. — Хочешь завтра отправиться в монастырь?!
Единственное, чего побаивалась Кученей, — это заточения в монастырских стенах. Она замерла, вытаращив глаза на брата:
— Но я сказала, что думаю!
— Если бы сначала подумала, то промолчала бы! Если хочешь что-то спросить, то спроси у меня!
Спасло царицу и её брата то, что ругались они не по-русски, никто ничего не понял. Священник только пожал плечами: хотя и крестили царицу, но, видно, сразу верой не прониклась. Надо сказать митрополиту, чтобы поговорил.
Митрополит Макарий стар, ему тяжело делать что-либо, но умные глаза святителя сразу увидели то, чего не заметил духовник. Царица только крестилась, получив очень дорогое для православных имя Мария, в душе она веру пока не приняла, пытается понять, когда призывают верить. Надо поменять священника и посоветовать новому чаще пересказывать государыне Священное Писание. Макарий подумал даже о том, что можно бы это делать одновременно с царевичами, детям тоже полезно послушать. Заодно и мачеха к ним привыкнет.
