прикидываться, будто считает этот невиданный и неожиданный наплыв жаждущей покупать публики чем-то обыкновенным, будто он не потрясен мощью того источника живой воды, который вырвался из скалы, едва он ударил по ней посохом. Надышавшись свежим воздухом, Борн принимался ходить по конторе из угла в угол, улыбаясь как в дурмане, то и дело прислушиваясь к тому, что делалось в главном зале — не слабеет ли шум шагов и голосов. Один раз Борн подошел к столу и написал своим мелким, красивым почерком записку жене: «Все идет преотлично, покупатель валит валом».
Он осушил чернила песком, сложил записку, заклеил и собрался уже кликнуть ученика, чтоб отправить письмецо домой — да вдруг с неприятным чувством представил, как Лиза, вместо того чтобы порадоваться, обязательно подумает что-нибудь кислое, вроде «посмотрим, что-то будет завтра!», и разорвал записку, бросил в корзинку. Еще походил, потом в глаза ему бросился лозунг: «Помни, ты чех — трудом куешь успех» — и он вернулся в магазин. Вскоре его узкие лакированные туфли уже снова мелькали по ступенькам лесенки, опять он доставал откуда-то из-под самого потолка картонные коробки и уверял:
— Специально для вашей милости, единственный экземпляр!
А потом очарованные дамы толковали меж собой:
— Dieser Born ist [20] шарман, светский человек с ног до головы, сразу видно.
К вечеру этого благословенного дня полки нового магазина потерпели такой урон, что Борн вынужден был послать в Вену телеграмму, прочитав которую господин Моритц Лагус, глава фирмы «Моритц Лагус и Сыновья», причмокнул от удивления и несколько раз качнул головой справа налево и слева направо, прежде чем сумел выговорить:
— Na, so was! [21]
И старший сын, Гуго, которому отец показал депешу Борна, сказал тоже только:
— Na, so was.
В тех же словах выразил свое мнение и средний сын, Джеймс; лишь младший, Эрик, облек свое изумление в следующую форму:
— Born is a g’mochter Mann [22].
Телеграмма поражала своим торопливым, требовательным лаконизмом:
Шлите немедленно на пять тысяч товару Борн.
В одном из городков Западной Чехии, в Рыхлебове, жил столярных и гробовых дел мастер Борн, о семействе которого сложилась легенда, будто были они выходцами из Франции. Будто бы в начале восемнадцатого века царь Петр Великий выписал в Петербург французского скульптора, шевалье по имени де Борн. Заметим в скобках, что borne — французское слово, обозначающее веху, межевой столб, и в гербе шевалье де Борна будто бы было нечто вроде такого столба. По дороге в Россию, куда он отправился со своими детьми — сыном и дочерью — де Борн остановился в Праге, чего ему делать не следовало, так как в гостинице, где путешественники устроились на ночлег, француз был убит и ограблен. Детей его, потерявших мать еще во Франции, а теперь лишившихся и отца, никто не желал призреть, и они пошли куда глаза глядят, кормясь подаянием. Девочка умерла в дороге от голода, а мальчик добрался с сумой до Рыхлебове, и тут его взял к себе бездетный столяр, усыновил и в конце концов передал ему свое дело. Позднее немецкий пастор переиначил фамилию потомков шевалье на немецкий лад: она стала писаться «Bohrn»; но один человек этого рода, уже известный нам основатель прославянского магазина в Праге, придал своей фамилии по возможности чешский вид, опустив приблудное «h».
История эта, хоть и красивая, бесспорно, не имеет для нашего повествования сколько-нибудь важного значения, ибо, если рыхлебовские Борны несокрушимо верили, что город Гренобль, откуда якобы был родом их кавалерственный предок, должен им миллион франков, то наш Ян Борн, единственно интересующий нас, почитал эту легенду нелепым вымыслом. Он убрал ее в самый темный уголок своего сознания, поскольку она неважно сочеталась с его чешским патриотизмом и панславянством.
К тому же отец Борна, пусть возможный потомок французского дворянина, был всего лишь бедным ремесленником. Не в состоянии прокормить троих сыновей и дочь, лет двух от роду, он отослал среднего сына, когда тот окончил школу, в Вену — мальчиком в Кольбенхайеровский магазин предметов домашнего обихода. Двенадцатилетний Гонзик [23] днем развозил товар на двухколесной тележке, бегал за кофе для своих старших коллег, вытирал пыль и мыл полы, а по вечерам посещал торговую школу. В магазин Кольбенхайера часто заглядывали богатые русские, и то, что никто не умел разговаривать с ними, навело Гонзика на мысль выучить русский язык. Теперь он толкал свою тележку правой рукой, а в левой держал книжицу с русскими буквами.
Когда ему было шестнадцать, в Вене разразилась революция; Гонзик влез на крышу, чтобы лучше видеть, но он не совсем понимал, в чем дело. Народ Вены сражался за свободу, взывал к свободе, проливал за нее кровь: но за какую же свободу? В голове Гонзика понятие «свобода» сводилось к праву открыто говорить на родном языке, не утаивать своей национальности. У венцев это право было, у Гонзика — нет. Значит, У Гонзика не было свободы, а у венцев она была. Так чего же им еще-то надо? Он спрашивал об этом старших приказчиков Кольбенхайера; но от их ответов умнее не стал. Один сказал, что народ Вены взбунтовался против абсолютизма, против Меттерниха и требует конституции. Другой посоветовал Гонзику заниматься своим делом и не лезть куда не надо. Третий ответил, что пьяная чернь просит кнута, с жиру бесится. Четвертый — что рабочие борются за человеческие права. Пятый — что на солнце появились пятна, и оттого-де люди стали нервными, раздражительными и неуживчивыми; вот исчезнут пятна, и опять все будет хорошо. Больше приказчиков у Кольбенхайера не было, и потому Гонзик не получил никакой другой информации. В вечерней же школе он никого спросить не мог, так как в эти бурные дни она была закрыта. Поэтому, как сказано, Гонзик не стал мудрее от того, что услышал, — но он по крайней мере понял, что не одни только национальные вопросы движут умами людей.
Он вернулся к изучению русского языка, но недолго занимался им, переметнувшись на польский, а затем на хорватский. Ни один из этих языков он не изучил досконально, но, будучи человеком решительным и беззастенчивым, всегда умел обойтись своими скудными познаниями. Закончив три класса вечерней торговой школы, он рассудил, что всего этого мало для настоящей образованности, — и решил продолжать образование приватно. Тогда на стенах его комнатушки появились листки со следующими надписями: «Ватерлоо 1815», «Открытие Америки 1492», «Вильгельм Завоеватель, битва при Гастингсе 1066» и так далее: Гонзик изучал историю Европы и желал иметь основные
