и благословением начали покидать лагерь. Крестоносные монахи, стоящие сбоку, по большей части раненые и жестоко побитые, когда к ним подъехал маршалек, хоть с недоброй вестью, но со словом людским, ни головы поднять, ни отозваться, ни ответить не хотели. По ним было видно, что они смерти выжидали и предпочли бы её, может, позору и неволе.
Когда маршалек отъезжал от них, один из монахов, который имел порезанную руку, вытянул другую, угрожая кулаком и сказал, гонясь за ним словом:
– Не радуйтесь, не торжествуйте! На часть стены вы могли напасть и захватить неожиданно, но в поле, когда встретитесь с нами, вы должны будете заплатить сторицей за наши обиды, вы и ваш король, и все, кто вам помогал в этом подлом деле!!
Нельзя было принять за зло страдающему этих слов, и маршалек, не принимая к сердцу, поехал. Самым главным, конечно, послали еду из королевской кухни, которую они выбросили и ели сухой хлеб, неизвестно откуда его достав.
Фанатичных этих врагов среди войны отпускать не годилось, таким образом, хоть были они обузой для армии, их должны были держать связанными.
Весь этот день, жаркий как предыдущий, ушёл на организацию, которую с полудня завершили, людей вытянули из города, и обеспечили, чтобы заранее спали на своих местах, а на рассвете готовы были к походу.
Командующие объезжали палатки, шалаши и позиции, никому блуждать не давая; с вечера погасили огни и стражи следили, чтобы никто по своему усмотрению не мог вырываться смоевольно. Уже ближе к вечеру, когда это сделали, в северо-западной стороне неба начали собираться тучи, которые стояли, как бы неподвижно несколько дней; казалось, что гроза и дождь придут, чтобы освежить воздух.
Взошла, однако, полная луна, и тучи за лесами, хоть в них снова сверкало, осели. В лагере наступила тишина, великая и торжественная, так как после вчерашней битвы и усталости воины заснули каменным сном. Только немногие бдили около королевских шатров и на часах у краёв лагеря.
К тем, которые не спали, принадлежал также Бартош, Клобуцкий викарий, капеллан Ягайлы, отчитывающий долго молитвы, а позже от какой-то душной тревоги не мог сомкнуть глаз. А оттого, что в шатрах было невыносимо жарко, он вышел сесть перед ними, дабы подышать вольным воздухом.
Луна уже значительно поднялась на небе, по которому, рассеянные, как растрёпанная шерсть, пробегали, а скорее, плыли, облачка. Были они так прозрачны и легки, что отбирали совсем немного лунного света. А когда в лунное лицо всматривался, молясь, ксендз Бартош и думал, какое будущее ждёт это спящее войско и отдыхающего короля, дивная картина показалась ему на щите луны.
Белые облачка медленно скользнули на неё и видел викарий Клобуцкий, как одно из них приняло форму рыцаря с королевской короной на голове, второе – монаха с крестом, либо пятном на чёрном плаще…
Не веря своим глазам, всё сильней всматривался викарий в тени, но фигуры не исчезали; они прикасались плечами и, казалось, готовятся бороться между собой, до тех пор, пока тот облачный король не поверг монаха, и расплылись эти фигуры и улетели…
Заинтересованный видением, ксендз Бартош молился с каким-то восхищением, видя в том счастливое предзнаменование, когда в тот миг подбежал к нему недалеко стоящий солдат, спрашивая, видел ли он на небе видение?
Заметили его и другие бодрствующие в лагере, и хотя отваги им было не занимать, это прибавило духа, равно как взятие Дубровна.
Уже занимался рассвет, когда стражи, стоящие неподалёку в зарослях, услышали цоконье копыт, и вскоре появились напротив них трое всадников. Их остановили. Один, помоложе, назвал себя придворным короля, заблудившимся во время нападения на замок, что двое других ломаным языком подтвердили. Все хотели вернуться в лагерь, но внимательный страж отослал их к лагерной и ночной охране. Здесь задержали их, пока немного не рассвело, а когда из королевского двора вызванный подкоморий сообщил, что молодого видел в королевском дворе и хорошо знал его в лицо, пропустили лишь, чтобы шли перед старшими объясняться.
Собственно, лагерь собирался выступать и складываться, и суматоха с каждой минутой росла всё больше, когда три всадника достигли королевских шатров. Туча, которая всю ночь стояла, вроде, неподвижно между западом и севером, вдруг поднялась и безумный ветер пронёс её над лагерем. Порванные им холсты шатров метались, шелестя и разрывая верёвки, опрокидывались стоящие, перевёрнутые тащились по земле, облака пыли окружали весь плац… ржание коней, крик людей, вой быстрого вихря смешались на мгновение, пробуждая людей ото сна. Офка со своими конными подъезжала к табору короля, когда за поводья её коня дёрнул сильной рукой мужчина огромного роста, и, наполовину обхватив её, снял с седла как перо, ставя дрожащую и перепуганную на землю.
Два грозных чёрных глаза, уставленных на неё, дали девушке понять, что она должна объясниться. Стоял перед ней пан Брохоцкий. Офка хотела от него сначала вырваться, но его рука ни дала и дрогнуть слабой девушке.
– Куда? Откуда? – закричал он громоподобным голосом.
– Возвращаюсь… заплутал…
– Вернёшься сначала ко мне! – сказал Брохоцкий. – При короле место занято… Ни слова! Идти и слушать.
Люди, которых привела с собой Офка, посмотрел испуганными глазми на неё, друг на друга, и, оставшись, пользуясь замешательством, какое принёс ветер в лагере, исчезли. Девушка, держа коня за поводья, пойманная за руку Брохоцким, должна была идти первой. Протискивались они так среди перевёрнутых палаток и толпы, которая, несомую бурей одежду, ловила и хватала. Шатёр пана Анджея лежал также на земле, потому что столбы сломал ветер. Возле него увидела с испугом Офка стоящего ксендза Яна.
Старичок, увидев её, поднял руку кверхк, как бы благодаря Бога.
На лице девушки выступил румянец гнева, стыда и ужаса. Она хотела убежать, но Брохоцкий не пускал её, довёл даже до ксендза и, смеясь, поставил её перед ним.
– Так вот беглец, буря его принесла, – вскричал он.
Беглец стоял смущённый, но и дядя ксендз Ян не меньше был обеспокоен возвращением, вдруг её увидивши, не знал, как себя вести. Не хотел выдавать тайны, чтобы безумной позора не делать; чувствовал, что отпущенная на свободу, она, конечно, использует её на зло, либо, по крайней мере, для побега; он не смел радоваться, не мог ругаться.
– Отец мой, – сказал Брохоцкий, вроде отгадывая его мысли, – в лагере есть закон и обычаи. Кто раз самовольно ушёл, тот должен остаться под стражей, пока цель его не докажется и кара не взвесится. Сейчас не время ни расследовать, ни наказывать; в любую минуту, лишь бы только этот безумный вихрь утих, нужно выступать; враг недалеко;
