станции?
— Полагал бы, что подойдет... Если не захлестнет его тяга к наживательству на беде, на нуждах соседей... — Риппас как бы нехотя соглашался принять Соловьева, боясь решительностью лишить инициативы самого Журавского, в уме же держал иное: «Такой тебе, Андрей, и нужен: крепкий хозяин, зрит в корень и рядится верно. Он не только себя, он и тебя с семьей и станцию прокормит. На казну же, на академию плохой расчет...» — Так что, Артемий Степанович, — добавил вслух посланец Русского географического общества, — не обижайтесь, но если примет вас заведующий, то надежда у нас на вас большая: не подведите, не опорочьте де́ла Андрея Владимировича.
— Что же, — поднялся Журавский. — Мнений Арсения Федоровича и Платона Борисовича достаточно, чтобы быть вам, господин Соловьев, зачисленным моим помощником. Условия ваши мы принимаем. По рукам!
— Спасибо, — протянул руку Журавскому Артемий Степанович, — благодарствую. Когда прикажете приступать?
— Завтра. О вашем жилье я переговорю со старостой. Вид на жительство получите в управе... — Журавский, привстав для скрепления рукопожатием трудового соглашения, не садился, собираясь сказать, видимо, главное. Стоял и Соловьев, намереваясь уйти после окончания разговора. — Есть и у меня условие, Артемий Степанович... Времена наступили трудные, тревожные. Денег нам отпустили столько, что, кроме вас, нанять никого не могу, работы же уйма... Безвозмездную помощь предлагают нам ссыльные, вам предстоит руководить ими. Они работают только с теми, кому доверяют. Не испугаетесь? Не отпугнете их?..
— Понятно... — задумался Соловьев. — Работники даровые, но с норовом... Допрежь не приходилось мне с ними общаться — барин нанимал поденщиков. Вот она, закавыка-то... — мялся Артемий Степанович, переступая с ноги на ногу, оттого покачиваясь всем корпусом. Думал он основательно, трудно, и это заставляло его клонить голову, жевать губами, топорща густые усы. — Даровые-то даровые... Отчаянные... Но не безумные же — сгинут ведь от цинги, от десницы, без бульбы и капусты. Антирес в их надо пробудить! — поднял голову бывший управляющий. — Может, и исполу урожай-то в первые годы делить?
— Может быть, — согласился Журавский. — Надо подумать вместе с ними. Вечером они... часть ссыльных, — поправился Андрей, — соберутся здесь — приходите. Будет и староста, договоримся о вашей квартире, об аренде земли.
— Приду. Как не прийти? — заверил Соловьев. — А насчет того... моего ли испуга, доноса ли, в уме не держите, Андрей Владимирыч. Это мой крепкий сказ.
* * *
Прыгин, сплотив вокруг себя ссыльных студентов, принялся горячо помогать Журавскому с Соловьевым. С посевом и посадками в этом году они безнадежно опоздали. Однако хозяйственный Артемий Степанович нашел работы и в середине лета: посылал студентов в лес за бревнами и жердями для парников, изгородей, заставлял корчевать пни на облюбованной им лесной вырубке за селом, жечь там древесный хлам, на унавоженном южном взлобке, легко раскорчеванном от трухлявых пней, Соловьев намеревался высеять по весне овес и ячмень. Была думка посеять под снег и делянку озимой ржи, семена которой они с Журавским заказали в Чердыни.
— Испытывать, пробовать, дерзать надо! — убеждал Журавский сплоченную Прыгиным артель, названную кем-то в шутку народным университетом. Однако название укрепилось, не вызывая улыбки ни у ссыльных, ни у печорцев.
Скептически кривили губы только чиновники, потянувшиеся было к Журавским для времяпрепровождения в картежной игре с обязательными попойками. Вера встречала уездную «знать» благосклонно, Андрей же хмурился, скучал, уходил в свой кабинет, сославшись на занятость, оставался ночевать в комнате Риппаса. Чиновники, сочтя это за надменность генеральского сынка, мстили ему, как могли: назойливо ухаживали за Верой, приглашали и уводили ее в гости, распуская о ней же фривольные слухи. Польщенная вниманием Вера, казалось, забыла о скором времени второго материнства. Андрей замкнулся, ушел с головой в работу, стал лихорадочно готовиться к очередной экспедиции.
Платон Борисович, словно забыв о своем намерении посетить Кольский полуостров, помогал Журавскому выработать устав Печорской станции, составить программу исследований лет на пять вперед. Типовые уставы немногих научных станций Российской Академии были непригодны, так как и без того обширный план работ пополнился теперь сортоиспытанием, наблюдениями за ростом и созреванием злаков на крестьянских полях. Мечтал Журавский заняться и луговодством, ибо два миллиона десятин печорских пойм были, судя по урожайности трав, лучшими землями Европейского Севера.
— Привезли мы целую библиотеку, Андрей, а нужных книг мало, — сокрушался Риппас. — Нужны специальные, отраслевые библиотечки по геологии, зоологии, климатологии, растениеводству, животноводству. Надо выслать заказы издателям. К зиме я постараюсь прислать кое-что, особенно по геологии. Зима здесь длинная...
— И сроки у ссыльных немалые, — досказал Журавский. — У Прыгина, например, впереди четыре года.
— Да... не было бы счастья, да несчастье помогло, — тихо улыбнулся Платон Борисович. — Слов нет, хорошо они тебе помогают, но боюсь я твоей увлеченности, Андрей... Боюсь...
— Наука, исследования перерастут в революцию — этого вы, Платон Борисович, боитесь?
— Боюсь и этого, боюсь и другого, — вымученно улыбнулся Риппас. — Вы с Верой разные... Это может озлобить Алексея Ивановича... На нем же, разрешившем тебе, нам так вольно использовать ссыльных, мы строим успех станции... Все это очень зыбко, Андрей. Достаточно двух-трех доносов чиновников, чтобы рухнуло все. А с ними миру у тебя нет.
— И не будет! — вспыхнул Андрей, упрямо сжав губы. — Компромиссы науки с пошлостью невозможны!
Платон Борисович, взглянув на искаженное душевной болью лицо Журавского, замолчал — он знал, что Андрея остерегать уговорами бесполезно: молодость не любит, не признает огляда назад, на окружающих.
На первой же неделе летнего поста, в самый разгар сенокоса, со Скандинавии стали день за днем наползать на Тиман огромные брюхатые тучи. Над Онежьем, над двинскими и мезенскими пожнями их подбрюшья были еще белесыми, рыхлыми. На Тимане же, словно напившись через край воды из просторного Ям-озера, тучи тяжело оседали, грудились, топя солнце в чернильной густоте, укрывая речные долины грязным, набрякшим ватным одеялом. Над Пижмой и Цильмой косматые подбрюшья рвались о вершины могучих лиственниц и изливали на скошенные травы, на несметанные в стога копны сена парные потоки воды. Пахло сладковатой сенной прелью, грибной плесенью, размокшей землей. Печорцы, опухшие ото сна и злые от вынужденного безделья в разгар страдной поры, кляли
