– Подобным образом, – хмуро сказал граф Теодор, – мы сможем хоть кого-то обезопасить, от пристального внимания Мюллера.
– Схожу на мессу, приму причастие…, – Генрих сидел с закрытыми глазами. Самолет снижался. Отец и Эмма, сначала, хотели встретить его в Темпельхофе, но в субботу он получил телеграмму, из Берлина, заставившую Генриха присвистнуть:
– Я думал, он никогда не согласится на обед…, – граф фон Штауффенберг ждал его в воскресенье, на кружку пива, в кабачке: «Zur Letzten Instanz».
– Очень хорошо, – довольно сказал Генрих, – с Рождества он колебался, и, наконец, решил. Он в Генеральном Штабе. Его должность нам очень на руку, с грядущей войной…, -Генриху хотелось верить, что русские сломают хребет Гитлеру, и войдут в Германию, но надежды на это было мало. Зная, сколько войск и авиации подтягивается к границе, Генрих понимал, что атака застанет СССР врасплох.
Он позвонил с краковского аэродрома домой. Голос у отца был усталым:
– Хорошо, милый. Поезжай по делам, вечером встретимся. Набери нас из Темпельхофа, чтобы мы не волновались…, – повесив трубку, Генрих, озабоченно, подумал:
– Что с папой? Я его никогда таким не слышал…, – поговорив с сыном, граф Теодор вернулся в спальню. От кровати легко, почти неуловимо, пахло жасмином. Он увидел на подушке черный волос:
– Я ей все сказал…, – он гладил скользкий шелк, – либо она пошла к американцам, либо на Принц-Альбрехтштрассе…, – он так и не понял, кто хозяева фрау Рихтер. Ночью ему пришла в голову история о нагвале. Теодор едва не рассказал легенду женщине. В спальне было полутемно. Серые глаза переливались, в тусклом свете серебряного подсвечника. Она обнимала его, шепча что-то ласковое. Теодор понял:
– Это не она. Она работает, она исполняет свой долг. Я помню ее, настоящей. Один раз она сняла маску, в Темпельхофе, зимой. Марта поднялась в воздух, я спросил, не боится ли она за дочь. Тогда она была собой, на одно, единственное, мгновение. Ради дочери она пойдет на все, а больше у нее нет слабых мест…, – фрау Рихтер ушла, не оставив записки. Теодор, в общем, и не ждал подобного:
– Но, может быть, она вернется. Если ей прикажут дальше со мной работать, она придет…, – выбросив локон в мраморный умывальник, он привел в порядок постель:
– Она была очень осторожна…, – подумал Теодор, на кухне, готовя завтрак для дочери, – хотя ей почти сорок…, – он застыл над плитой, с кофейником в руках:
– Конечно, ей не нужны осложнения. Она работник, у нее нет чувств…, – думая о белой, будто жемчужной шее, темных, тяжелых волосах фрау Анны, он, до боли, сжал ручку кофейника, орехового дерева.
– Мы танцевали, в библиотеке, – мрачно вспомнил Теодор, – венский вальс. Ничего подозрительного, британское радио я при ней не слушал. Господи, как противно…, – увидев Эмму, на террасе, граф велел себе улыбнуться.
Самолет коснулся колесами полосы. Хёсс наклонился к Генриху:
– Мы расширяемся еще и потому, что скоро нас ждет окончательное решение, по словам …, – он, указал пальцем куда-то вверх:
– Рейхсфюрер передаст указания, на первый этап деятельности. Это очень, много работы, – озабоченно добавил Гесс, – надо рассчитать мощности новых аппаратов, пропускную способность блоков. Жаль, что тебя забирают…, – Генрих кивнул: «У меня хорошая группа, ребята справятся».
– Окончательное решение, окончательное решение…, – фрау Хёсс приехала с букетом. Старшие дети сделали плакат: «Ура! Папа вернулся!». Комендант пощекотал младшую девочку:
– Подарков я привез два чемодана, милые мои…, – Хёсс напомнил Генриху:
– Ждем тебя на обед, на следующей неделе…, – они договорились о завтрашней встрече, на Принц-Альбрехтштрассе. Хёсс увел семью к машине.
Генрих нашел свободный телефон-автомат. Отец снял трубку на первом гудке. Генрих только и успел сказать, что он в Берлине. Гауптштурмфюрер застыл, услышав сигнал тревоги, самый отчаянный, и самый срочный. По нему Генриху предписывалось немедленно отправиться туда, откуда позвонили, передав кодовое слово.
– Может быть, у них давно гестапо…, – он заставил себя взять саквояж, – лично Мюллер на обыск приехал. У них передатчик в подвале, законсервированный. Больше ничего в лавке нет, но и передатчика хватит, чтобы нас всех арестовали. Они давно на Британию работают, с первой войны. Но в гестапо все разговаривают. Мюллер хвалится своими достижениями, каждый раз…, – если бы у лавки стояли машины гестапо, Генрих просто не вышел бы из такси:
– Меня не увидят…, – он дождался машины, на стоянке, – ничего опасного нет. Но я должен быть там, обязан…, – он вскинул голову. День оказался ярким, солнечным, дул теплый ветер. Генрих подумал о теле Габи, падающем на крышу черной, эсэсовской машины, о крови, растекшейся в лужу по асфальту:
– Они бы не успели покончить с собой. Им седьмой десяток…, – ювелир и его жена, пожилые, бездетные люди, приняли лавку по наследству.
Генрих поставил саквояж на сиденье такси: «Угол Фридрихштрассе и Кохштрассе, пожалуйста».
Марта сидела на краешке старого, обитого потрескавшейся кожей, кресла. Девушка не выпускала письмо матери. В темноватой, маленькой комнате, пахло пряностями. В застекленных шкафах поблескивало какое-то серебро. Она прислушалась, но за дверью царила тишина:
– А если мама ошиблась…, – Марта смотрела на ровный, знакомый почерк, – если ювелир вызвал гестапо? Я попросила связать меня с представителем «К и К», в Берлине. Они британская компания, идет война…, – у двери лавки звякнул колокольчик. Марта, озираясь, появилась на пороге, ювелир поднял седоволосую голову. Черный пудель у прилавка, тихо заворчал. Хозяин лавки смотрел на ее шею. Откашлявшись, девушка, зачем-то потрогала крестик:
– Прошу прощения, фрейлейн, закрыто…, – довольно любезно сказал ювелир: «Приходите завтра». Над стойкой висел портрет Гитлера, в партийном, коричневом кителе. Фюрер, ласково улыбаясь, принимал от маленькой девочки цветы. Марта вспомнила похожий портрет Сталина, в московской школе.
Письмо матери, и документы лежали в сумочке, рядом с чековой книжкой швейцарского банка. На шее девушки переливались крохотные изумруды крестика. Марта поняла, что больше у нее ничего в жизни не осталось.
Мать прощалась, запрещая ей идти в советское посольство, навещать гостиницу, или ехать в Швейцарию:
– Если ты появишься в любом из этих мест, тебя немедленно отвезут в Москву, на Лубянку, откуда ты живой не выйдешь…, – Марта понимала, что, после новостей о деде, мать тоже ждет расстрел. Она не поверила, что Горский был агентом западных стран, но Марта знала, как обращаются с родственниками врагов народа:
– Фото заретушируют, фамилию деда заклеят, в учебниках и книгах, улицы и фабрики переименуют. Не то, чтобы это была его настоящая фамилия…, – многие революционеры брали псевдонимы, но мать написала, что об истинном происхождении Горского знал, вероятно, только Владимир Ильич:
– Я тоже не знала, милая. Я прочла папины бумаги только после его гибели, на Дальнем Востоке…, – у Марты имелись родственники в Америке, с фамилией Горовиц. Мать попросила девушку каждые полгода отправлять весточку в Нью-Йорк, в адвокатскую контору «Салливан и Кромвель». Она приложила адрес:
– Я не могу тебе всего рассказать, просто знай, что от писем зависит моя жизнь…, – Марта прикусила губу:
– Я не могла поступить иначе, милая моя девочка, не могла скрыться, с тобой. Я обязана докричаться до родины, убедить Иосифа Виссарионовича в неизбежности атаки Германии на Советский Союз. Это мой долг, Марта, поэтому я не прошу прощения, что оставила тебя одну. Я уверена, что когда-нибудь тебе тоже придется сделать подобный выбор, и поставить благо страны выше, чем твою жизнь…, – мать объяснила, что ювелирная лавка связана с британской разведкой:
– Твой паспорт в порядке. Они тебя приютят, на первое время. Отправляйся в Бремен или Гамбург, садись на паром, идущий в Швецию. Из Стокгольма свяжись с американскими родственниками. Я обещаю, что не открою их имен. Москва тебя не найдет, милая моя девочка. Пожалуйста, выживи. Мне очень жаль, что я не увижу внуков…, – мать написала и о крестике. После того, что Марта узнала, новости ее не удивили:
– Янсон вырастил тебя, как свою дочь, следуя долгу коммуниста, и порядочного человека, но твой настоящий отец, другой человек…, – ее отец был белоэмигрантом:
– Мы встретились случайно…, – девушка велела себе успокоиться, – потом я его видела только раз, во Франции. Он, должно быть, давно покинул Европу, после капитуляции, на Западном Фронте. Но, если вы, когда-нибудь, столкнетесь, он узнает крестик. Это его фамильная реликвия…, – Марта, не двигающимися губами пробормотала:
– Воронцов-Вельяминов. Федор Воронцов-Вельяминов…., – отец строил в Европе и Америке под фамилией «Корнель». Марта прочла и о британской ветви семьи, о владельцах компании «К и К». Она поняла, что видела их лекарства в аптеках, в Швейцарии. Она вспомнила очерк летящей птицы, на этикетке, надпись «А. D. 1248».
