Макдональда все это развеселило, однако он тут же поборол приступ неуместной веселости. Двор! Пара герцогов, принц да тройка лакеев… ибо весь остальной королевский поезд, надо полагать, застрял в дороге из-за отсутствия перекладных… и это вы называете двором?
— Затрудняюсь ответить на ваш вопрос, сударыня, это зависит от многих причин: и от состояния дорог, и от почтовых лошадей. Сначала король намеревался остановиться на ночлег в Амьене, но, возможно, по пути переменил свое решение. Мы не особенно-то уверены, должен вам сказать, в нашем префекте департамента Соммы, в господине Ламете… На вашем месте, сударыня, я спешно и любым путем отправился бы прямо в Лилль. Вы вернее всего обнаружите Александра именно в Лилле.
У госпожи Висконти была просьба к Жак-Этьену. Он, конечно, не откажет… В чем же дело? А дело в том, что в карете она оставила свою горничную и теперь просит, чтобы горничной разрешили пройти сюда. Хорошо, а где карета? Макдональд приоткрыл двери. И тотчас в коридоре послышался топот — это приезжие бросились к маршалу, ибо каждый желал поговорить с ним лично. Пришлось выйти, успокоить, образумить людей, оставив госпожу Висконти одну.
Но первым делом в успокоении нуждался он сам. Исчезновение штаба выводило его из себя, бесило. Ну хорошо, Мезон ему сообщил, что он догонит свои войска в Сен-Дени, поскольку герцог Беррийский заявил ему, что их повернут именно в этом направлении. Но что с другими, с теми, кого герцог Беррийский не успел повидать? Мезона назначили главнокомандующим, а потом все начали командовать, выносить решения, передвигать войска, садиться в кареты и уезжать кому куда заблагорассудится! Меленская армия бесспорно должна отступить, дабы прикрыть передвижение королевского поезда, но только тогда, когда ей это прикажут, черт побери! А когда ей это прикажут? Жак-Этьен отправился сначала в Вильжюив на поиски своего штаба, ибо туда он его направил. И что же? В Вильжюиве в одиннадцать часов вечера не оказалось никого. Ну, никого — это уж слишком сильно сказано, там были генералы Аксо и Рюти, одни, в каком-то огромном доме, а рядом на лугу стояли три пушки, и тут же был расквартирован взвод саперов, успевших напиться в соседнем кабачке до положения риз. Рюти он взял с собой в Сен-Дени, но и в Сен-Дени, как и в Вильжюиве, штаба не обнаружил. Там ждал его один только Гюло, прибывший с маршальскими пожитками и находившийся в таком же растерянном состоянии духа, что и Макдональд. Однако ж передавали, что где-то поблизости, в одном из реквизированных особняков, расположилась канцелярия чьего-то штаба, возглавляемая каким-то капитаном. Услышав об этом, Макдональд и направил своего адъютанта на разведку.
Адъютант возвратился как раз в тот момент, когда маршала разрывали на части беглецы, толпившиеся у входа в харчевню. Особенно наседал тенор «Опера-Комик», считавший, что он имеет право и все основания бояться возвращения императора, а также с полдюжины дам и старичков, одетых по моде, существовавшей в 1810 году в Хартуэлле, или даже пятью годами раньше в Митаве; целые семьи сидели у подъезда прямо на своих узлах, хныкали ребятишки, какие-то молокососы вели речи о Людоеде, и слышно было, как в ответ им огрызаются офицеры на половинном содержании.
— Ну, что же вам сказал этот капитан? — спросил Жак-Этьен вошедшего адъютанта.
Адъютант не пожелал отвечать на такой вопрос в присутствии посторонних. Они прошли в кабинет.
— Творится чистое безумие, господин маршал, — начал он, — все эти генералы, полковники — фюить!.. исчезли… как ветром их сдуло! Но успели все же… — Он запнулся, заметив у камина незнакомую даму.
— Можете смело говорить в присутствии госпожи Висконти, — начал было Макдональд и вдруг увидел, что его гостья бессильно запрокинулась в кресле и длинные ее перчатки, упав в огонь, уже стали тлеть. — Боже мой, что с вами, Джузеппа? — Он назвал ее по имени, как в былые времена.
Джузеппа не слышала, она была без сознания. Маршал и адъютант бросились к ней, стали похлопывать ее по ладоням, — она застонала, открыла глаза, обвела комнату невидящим взглядом.
— Скорее врача! — скомандовал маршал, и адъютант опрометью кинулся выполнять приказание.
Было все-таки нелепо и совсем некстати, что в такую минуту в его импровизированном штабе могут увидеть женщину, потерявшую сознание. Он старался не думать, что дело может принять серьезный оборот, — не то чтобы он питал к госпоже Висконти или к Александру Бертье такие уж горячие чувства… но все-таки, все-таки, и хотя люди, осведомленные об их романе со всеми его перипетиями, насмешливо улыбаются, все-таки перед ним живое свидетельство многолетней верности, столь редкой во времена Империи… пусть у Джузеппы были мимолетные увлечения… пусть Александр женился на другой… по приказу императора. Не без душевного умиления вспомнил Макдональд расстроенное лицо Бертье, когда через две недели после кончины мужа Джузеппы, бывшего посла Цизальпинской республики, он скрепя сердце повиновался Наполеону и женился на Баварской принцессе… а любовь, — ведь известно, что нынче люди ни во что не ставят любовь, возможно потому, что утратили способность любить, — вечно в погоне за деньгами, вечно в делах… Зато они, солдаты Жеммапа, они умели во все вносить величие… А пока что у него на руках дама в обмороке и войска никак не подойдут! Оставаться и ждать их здесь? А где граф Артуа, где герцог Беррийский и Мармон… где-то они сейчас? Где сейчас король? Доктор прибыл с поразительной быстротой: должно быть, находился в том доме, где одна из фрейлин герцогини Орлеанской, направлявшейся в Лилль к своему брату, герцогу Орлеанскому, почувствовала вчера с наступлением вечера родовые схватки и была покинута на произвол судьбы. Доктор успокоил маршала Макдональда: у госпожи Висконти небольшой сердечный припадок, ничего серьезного нет, во всяком случае, сейчас ничего серьезного нет, и велел перенести больную в комнату на втором этаже.
— Пусть пойдут и разыщут ее горничную, — приказал Макдональд, — она сидит в карете здесь, во дворе. — И, повернувшись к адъютанту, добавил: — О чем вы начали рассказывать? Нас прервали…
Адъютант зарделся. Госпожа Висконти показалась ему настоящей красавицей. Юноша обожал слегка перезрелых дам, глаза, обведенные глубокой синевой, кроме того, он слышал о великой любви маршала Бертье к итальянке, привезенной им в Париж, да и вообще он был по духу романтик. Этот обморок… эта прекрасная полная шея…
— Я рассказывал? Ах да, все генералы и полковники проследовали через город, вы только вообразите себе, господин маршал. И все расписались в том, что проследовали, я сам видел их подписи, мне капитан показывал…
— Расписались в том, что проследовали? Что это вы за чушь порете? Не знаю, может быть, вид упавшей без чувств дамы всегда приводит вас в такое состояние, но так или иначе, вы, на мой взгляд, крайне взбудоражены!
Адъютант подергал себя за ус: вовсе не госпожа Висконти привела его в такое состояние, а благородный гнев. Весь Генеральный штаб вечером девятнадцатого числа, прежде чем исчезнуть в неизвестном направлении, в полном составе появился в канцелярии и потребовал свое жалованье и, что уже совсем невероятно, «деньги, полагающиеся штабным при начале кампании», да, да, именно так. Где они теперь? Должно быть, на дорогах, в каретах, удирают к границе или к морю, предварительно обеспечив себя тем, что принято называть «нервом» войны!
— Ладно, ладно, лейтенант, — прервал его Макдональд. — Прежде всего научитесь не осуждать старших по чину. В один прекрасный день этим офицерам придется отчитаться в своих действиях. Перед кем? Это уж другое дело. Но не торчать же нам здесь до скончания века! Послушайтесь-ка моего совета, сначала доложите об этом генералу Гюло, а потом пойдите лягте, в соседней комнате есть кушетка… нынче ночью, голубчик, вы совсем не спали, а нам предстоит трудный день. Я еще посижу, пороюсь в бумагах, во всем этом хламе…
Но, оставшись в одиночестве, Макдональд вдруг почувствовал непомерную усталость. Вместе с рассветом, казалось, проснулся и его ревматизм. Руки и ноги затекли, по телу бегали неприятные мурашки. Он хотел было снять сапоги, но раздумал: если он разуется, тогда уж конец — сапоги обратно не налезут. И что бы он ни говорил насчет бумаг, глаза у него слипались сами собой. Он подписал несколько приказов, присыпал свежие подписи песком и тут почувствовал, что его качает. Он дремал, клевал носом и вдруг, вздрогнув всем телом, просыпался, подписывал еще одну бумагу. В этом было что-то унизительное. Он не желал сдаваться. Годы… Неожиданно для себя он с насмешкой подумал о генерале Бернонвиле, с которым это случалось весьма нередко. Бернонвиль… Дюмурье… Лица постаревших генералов заслонили собой бумаги. Дюмурье изменил Конвенту. И выдал Бернонвиля австрийцам. А Бернонвиль, наш дражайший Бернонвиль, в 1814 году предал императора… Быть может, возраст? Возможно. Человек устает, пасует. Однако Пишегрю, как и Жомини, было во время этой грязной истории всего тридцать четыре года… а Моро — сорок, когда Дюмурье обвел его вокруг пальца… Жомини был обыкновеннейшим интриганом и низким честолюбцем, он просто бесился, что в тридцать четыре года застрял в бригадных генералах!.. Эх, черт возьми! До чего же противно, когда тебя так качает!.. Бернонвиль в прошлом году рассудил правильно. Правда, несколько поспешил. Только и всего.
