— Будет, будет! — вдруг проговорил старик. — Сокол ударит, воронье разлетится, а чистая голубка упорхнет от них. Веруй в Отца и Сына и Святого Духа! Все сбудется.
Терехов упал снова на колени, пораженный его словами.
— Иди, иди! — закричал тогда юродивый. — Бей ворона, а другой сам себя заклюет. Иди, иди! — И, волоча за собой девятисаженную цепь, он пошел от Терехова, повторяя про себя: — Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного.
Андреев тронул Терехова, и они вышли.
Радость наполнила сердце боярина после пророческих слов Иринарха, и надежда снова окрепла в его сердце.
— Опять на Москву поедем, — сказал он, — чует мое сердце, что там моя голубка.
Андреев подумал и ответил:
— Иначе и быть ей негде. Теперь там, подле Москвы и в ней, все полячье. Вокруг и поищем.
На дворе была метель. Друзья решили остановиться в монастыре и причаститься. Терехов горел мыслью принять Святых Тайн, словно он собирался на великое дело.
И само место, и подвижник Иринарх бодрили его дух. Он с жадностью прислушивался ко всем разговорам в монастыре и слышал дивные вещи.
Иринарх приковал себя к девятисаженной цепи и носил ее на себе, не снимая, уже тринадцать лет. По завету блаженного Иоанна Большой Колпак, он надел на себя сто сорок два медных креста по полгривне весом и неустанно в самоистязании славил Бога. И так велика была его нравственная сила, что лютые волки, польские воеводы Микульский и Сушинский, наконец, Сапега, наезжая на монастырь для разбоя, оставляли его, повидавшись с блаженным.
Терехов молился с исступлением:
— Господи Иисусе Христе, пошли милость мне, недостойному; наведи на след моей Ольги, и не пожалею для Тебя ни золота, ни каменьев, ни воска ярого! Просвети раба Твоего, дай ему силу вырвать невесту из рук Ходзевича, и я во славу Твою возведу храм у себя в Рязани!
Дав этот обет, он встал с молитвы ободренный и сильный, а когда причастился, то надежда найти Ольгу обратилась у него в уверенность.
Спустя три дня друзья выехали из монастыря. Кругом лежал толстой пеленой ярко белевший снег, стоял сильный мороз, но Терехов и Андреев были одеты тепло, да и их кони бодро бежали по дороге, оставляя в снегу глубокие следы своих тонких ног.
Всюду, где ни останавливались они, Терехов расспрашивал про Ольгу, но никто не слышал ничего о ней.
Объехав Можайск, они были в двух днях от Москвы и остановились на постоялом дворе. Был уже вечер. В просторной горнице, освещенной пуком лучин в дымном поставце, за длинным столом сидели несколько человек. Среди них выделялся красивый черный мужчина в одежде купца. Он был в одном кафтане, опоясанном широким поясом. Рядом с ним сидел его товарищ, небольшого роста, рыжий и весь в веснушках.
Терехов с Андреевым вошли в горницу и сразу поняли тяжелое положение купцов; напротив них, вдоль стен избы, сидели восемь поляков. Они громко смеялись чему-то, в то время как русские угрюмо молчали и из больших глиняных кружек тянули мед.
Терехов и Андреев истово помолились на иконы и потом поклонились всем присутствующим, а русским еще раз особо.
— Го-го! — закричал один из поляков. — Еще два москаля! Тоже, верно, на Москву идут, нашим челом бить. Ну, раздевайтесь! Выпьем за нашего круля Жигмонта, да за пана Жолкевского, да за славного Струся. Го-го-го!
Терехов и Андреев не ответили им и стали раздеваться.
Хозяин постоялого двора подошел к ним с низким поклоном.
— Коней побереги, а нам поесть чего-либо, ежели горячего, да сбитня бы, — говорил Терехов, медленно снимая тяжелую шубу и высокую меховую шапку.
— Вояки, вояки! — воскликнул толстый поляк.
Русские быстро обернулись, и их лица быстро прояснели, когда они увидели прибывших в полных воинских доспехах. Они же, словно не слыша восклицания поляка, спокойно подошли к столу и сели подле торговых людей.
Но едва они сели, как один из поляков нагнулся через стол и нагло сказал товарищам:
— А сдается мне, что этот лайдак бежал у меня в лес у Царева Займища.
— Они все, как собаки, друг на друга похожи, — ответил ему его сосед.
— Ну, панове, за католическую веру на их Руси поганой, за короля Жигмонта, за Речь Посполитую. Виват! — крикнул толстый поляк, видимо уже пьяный, и поднял кружку.
— Виват! — ответили его товарищи.
Андреев схватился рукой за меч, но Терехов толкнул его, и он хмуро отвернулся. Красивый купец вспыхнул, как небо при солнечном закате, но сдержался тоже. Он обратился к Терехову и спросил:
— Издалека едешь, господин честной?
— По Руси бродили, теперь на Москву едем!
— Ох, тяжко там нашим приходится! — вздохнул купец, на что его товарищ быстро ответил:
— Небось отольются слезы наши!
— А по какому делу? — снова спросил купец.
— Дело мое… А впрочем, может, и вы мне помощь окажете. — И Терехов вполголоса рассказал ему о своем горе.
Купец слушал его, и его лицо оживлялось.
— Окажу, господин мой, окажу! — весело ответил он.
В это время один из поляков, видимо раздраженный равнодушием к ним русских, заговорил пьяным голосом:
— Эй, ты, лайдак! Я тебе про твою невесту расскажу!
Терехов задрожал и впился в него глазами.
— Го-го-го! — загрохотали поляки.
— Взял твою невесту храбрый рыцарь, взял ее себе в полюбовницы, и полюбила она его, як сердце, а на тебя, собаку, плевать хочет! Хочешь, поклон свезем?
— Для чего, коли он на Москву едет! Сам повидает!
— Ты его попроси на кол себя посадить пред ее оконцем, чтобы видеть, как они милуются.
Терехов вскочил, весь дрожа. Андреев выхватил меч.
— Паны, ратуйте, бьют! — заорал вдруг толстый поляк, и все поляки, выхватив сабли, крикнули:
— В бой!
В это время произошло что-то невероятное. Тяжелый сосновый стол вдруг сдвинулся с места и разом прижал всех поляков к стене. В тот же миг купец выпрямился и громовым голосом сказал: «Ну, песьи дети, молитесь Богу!» — и, обратившись к толстому поляку, прибавил: — И как же это ты, пан, не узнал сразу Гришки Лапши, шиша, твоего супротивника?
— Смилуйся! — закричали поляки.
— Вот тебе и рыцари! — засмеялся Лапша. — Ну, сабли на стол, живо!
Сабли зазвенели и упали на стол. Товарищ Лапши быстро собрал их и кинул к печке.
— А теперь, по одному, за двери! А ты, толстый, — обратился Лапша к поляку, — у нас до утра заложником будешь. Вылезай!
Став у края стола, он осматривал каждого вылезающего поляка и быстро отнимал у кого кинжал, у кого пистолет, заметив их за поясом.
Сконфуженные поляки друг за другом скрывались за дверью, и скоро в горнице остался один толстый ротмистр. Он сидел красный, как вареный рак, и его короткие усы топорщились, как у моржа.
Лапша добродушно хлопнул его по плечу:
— Ну, храбрый лыцарь, пей свой мед, если охота, за здоровье своего круля.
— Пан меня завтра отпустит?
— Отпущу. На что мне тебя? Окорока коптить, что ли?
Толстяк облегченно вздохнул.
Тем временем Терехов с Андреевым оправлялись от неожиданности и с удивлением смотрели на Лапшу. Тот обратился к Терехову:
— А тебе, господин честной, я про твою Ольгу все поведаю. Жаль, что не встретились мы недели на две пораньше! Я бы тебе ее самое предоставил, а теперь…
Терехов побледнел.
— Где она?
— Снова у поляков, — тихо ответил Лапша. — Ну да мы ее выручим! Жаль, что сейчас с тобой идти не могу, — на Москву надо; да тебя вот Елизарушка проводит. А как мы нашли твою Ольгу да снова потеряли, про то выслушай.
Они сели, и Лапша начал свое повествование.
Терехов, выслушав рассказ этого главаря шишей, стрелой помчался бы к Теряеву, чтобы говорить с ним об Ольге; ведь князь виделся с нею, прожил вместе три дня и яснее Лапши мог понять ее душу. Правда, ревность точила его: он еще видел в Теряеве своего соперника, которого так еще сравнительно недавно он готов был убить; однако теперь это чувство смягчалось мыслью, что на Ольгу нет уже отцовского давления, что она сама вольна в своем выборе.
К сожалению, он не мог помчаться во всю конскую прыть, потому что их проводник Елизар был пеший.
— Сеня, возьми ты его на коня! — просил Андреева Терехов.
— Да я уж его звал!
— Сядь, добрый человек!
— Не могу, боярин, — ответил Елизар, — ишь я в простом зипунишке, а на дворе морозец во какой, так что я сейчас смерзну! Да ты не бойся: я пешой не отстану от вас. Пробежкой-то и согреешься скорее! — И, размахивая руками, словно обнимая невидимого борца, он шагал так быстро в своих лаптях и онучах, что кони нередко переходили в легкую рысь.
Путь был недолог — шиши разбили свой стан почти под Москвой, по Можайской дороге; но Елизар, опасаясь встречи с поляками, провел своих спутников окольными дорогами, лесными тропинками, крутясь и путая след.
