– Его оклеветали, – воскликнул Бломштедт. – Расследуйте, ваше величество, ещё раз, и вы убедитесь в его невиновности.
– Ведь он освобождён, – сказал Пётр Фёдорович, – я приказал выпустить его из тюрьмы, разве это не исполнено?
– Это исполнено, ваше императорское величество, но его освобождение было лишь актом милосердия, а не справедливости, и позор его осуждения остался. Восстановите его честь, чтобы он мог умереть со спокойной душой и радостным сердцем, жить осталось ему недолго.
Пётр Фёдорович недовольно шагал взад и вперёд.
– Я считал это дело оконченным, – сказал он, – и ожидал, что первое слово, обращённое вами к вашему императору, будет касаться более радостной темы, всё дворянство моей родины осудило Элендсгейма, и я удивляюсь, что вы просите за него!
– Я прошу за него, ваше императорское величество, потому что долг каждого дворянина стоять за правду и справедливость.
Пётр Фёдорович остановился пред молодым человеком, лицо которого пылало воодушевлением, он посмотрел на него долгим, испытующим взглядом, и мало-помалу лицо его прояснилось и стало приветливее.
– Пусть будет так, – сказал он, – я обещал вам исполнить вашу первую просьбу и сдержу слово. Дело Элендсгейма будет ещё раз рассмотрено, если с ним поступлено несправедливо, я выскажу это открыто и возвращу ему его честь. Но всё это будет сделано не теперь, сейчас у меня слишком много дела, и я не могу заняться вашей просьбою. К тому же ведь всё дворянство Голштинии, как вам известно, принадлежит к врагам Элендсгейма, и потому я вряд ли буду в состоянии найти справедливых судей. Я сам буду его судить, – воскликнул Пётр Фёдорович. – Довольны вы?
– Может ли быть лучшее выполнение моей просьбы! – воскликнул Бломштедт. – Только я должен напомнить вашему императорскому величеству, что бедный старик слаб и немощен; спасение его чести нельзя откладывать надолго, если вы пожелаете освободить бедный, угнетённый дух ещё при его земной жизни.
Пётр Фёдорович ещё раз посмотрел на молодого человека долгим, внимательным взглядом, как бы желая прочесть что-нибудь в его лице.
– Вы хороший, храбрый и отважный, – сказал он, – вы будете моим другом. Слушайте, я открою вам тайну, которой ещё никто не знает, никто на свете, и которая до поры до времени должна быть сохранена.
– Она будет погребена в моём сердце! – сказал Бломштедт, приложив руку к груди.
– Король Дании, – продолжал Пётр Фёдорович, – исконный враг моей страны, считал возможным пренебречь старинными правами Голштинии на том основании, что я, как российский великий князь, был бессилен, да к тому же он льстил императрице, моей тётке. Он присвоил себе те области, которые принадлежат мне; он насильно подчинил себе немецких подданных моей страны. Я должен был молчать, должен был ждать, так как не был в силах не допустить этого. Но я дал клятву, что потребую обратно все права своей страны, как только меч России очутится в моих руках. Мне пришлось быть невольным участником злосчастной войны с Пруссией; но я уже отправил к великому королю Фридриху просьбу о заключении мира и о его дружбе. Как только будет заключён мир, я тотчас же во главе русской армии отправлюсь в Голштинию, чтобы наказать упорство датского короля и отбросить его от границы моего герцогства. Тогда, мой друг, я явлюсь туда сам, буду своею властью судить и карать, мои недостойные слуги, которые вступили в заговор с врагами страны, почувствуют мой гнев, верность же будет награждена. Я обещаю вам это. Вы сами будете сопровождать меня; я расследую дело Элендсгейма и, если с ним поступили несправедливо, возвышу его до такой же степени, до какой он был унижен. Довольны вы этим?
– О благодарю вас, ваше императорское величество, благодарю! – воскликнул Бломштедт, обрадованный этими словами императора и не смея сознаться самому себе, что часть радости относилась и к тому, что дело ещё несколько затянется и ему можно будет ещё упиваться честолюбием и любовью, наполнявшей его сердце.
– Теперь же, – сказал Пётр Фёдорович, – вы останетесь при мне; я назначаю вас своим камергером и капитаном моей голштинской гвардии. Вы будете жить здесь, у меня во дворце, и всюду сопровождать меня. Вы честно и мужественно просили за несчастного, вы будете так же честно и мужественно стоять за своего императора; здесь много врагов, которые в душе негодуют, что герцог Голштинский стал русским императором… Да, врагов много, – мрачно сказал он, – и они находятся близко, у самого трона; мне нужен верный друг, который всегда будет возле меня настороже, будет всё видеть и всегда говорить мне правду. Если вы хотите быть таковым, тогда вы стоите целой армии и будете самым близким моему сердцу человеком.
– Моя жизнь принадлежит вашему императорскому величеству! – воскликнул Бломштедт, преклонив колена пред императором и поднимая руку как бы для присяги.
Пётр Фёдорович посмотрел на него мягким, любовным взглядом, затем весело сказал:
– Значит, решено, сегодня же вы переедете во дворец. А теперь, – продолжал он, когда вошёл камердинер и доложил, что обед сервирован, – пойдёмте, я представлю вас императрице. Помните же, – тихо, приложив палец к губам, сказал он, – никто не должен знать, о чём мы с вами говорили.
Он опёрся на руку молодого человека, почти ошеломлённого от счастья и гордости и повёл его в столовую, где его уже ждали императрица и двор.
Вступление на престол Петра Третьего, вызвавшее радостное настроение как в Петербурге, так и во всей России, сменилось вскоре горьким разочарованием. Новый государь не был в состоянии удовлетворить желания каждого из подданных в отдельности и вскоре убедился, как и каждый новый правитель, что те люди, сумасбродные и невозможные надежды которых остались не оправданными, становились его противниками. Кроме этих разочарований, в которых он был неповинен и последствия которых он мог бы легко и быстро устранить энергичным правлением, он вскоре подал повод и к более серьёзному и угрожающему неудовольствию.
С первого же момента своего царствования Пётр Фёдорович занялся реорганизацией своей армии, главным образом гвардии. Старая форма, с которой связаны были воспоминания о славных битвах со шведами и турками, была заменена мундирами прусского образца, были введены прусские упражнения, которые Пётр Фёдорович так усердно изучал на своих игрушечных солдатиках и на своих лакеях в мундирах. За точным исполнением нового регламента следил сам император с бдительностью сержанта, причём нередко дело кончалось горячими вспышками и строгими наказаниями офицеров и солдат. Гвардия была в высшей степени возмущена этими нововведениями, которые противоречили её национальной гордости и причиняли много труда и беспокойства; к тому же Пётр Фёдорович оказывал предпочтение голштинской гвардии и ставил её в пример русским солдатам. Вначале он отдал распоряжение, чтобы голштинцы наравне с русской гвардией отбывали караул при дворце; после же он отменил это и приказал охранять свои покои только голштинским караулом. Сам он являлся при всех торжественных выходах почти всегда в голштинском мундире и по большей части в сопровождении голштинских офицеров, а своего дядю, принца Георга Голштинского, назначил командующим гвардией, чем ещё более оскорбил национальное чувство в войсках.
С другой стороны, несмотря на неустанные убеждения Гудовича, Пётр Фёдорович выказывал к русской церкви и её священнослужителям полное равнодушие, граничившее с презрением. Когда в торжественных случаях ему приходилось присутствовать в церкви, он насмехался над обрядами православной церкви иногда так громко, что находившееся вблизи духовенство могло слышать его слова. Последствием этого было то, что всё духовенство видело в нём вероотступника и называло его таковым пред народом. В последнем слова священнослужителей находили живой отклик, тем более, что для своих голштинских солдат Пётр Фёдорович велел выстроить лютеранскую церковь в маленькой крепости в Ораниенбауме и нередко сам присутствовал там на богослужении.
Ко всему этому прибавились ещё его политические мероприятия, восстановившие против него все слои русского общества.
Неудачная война с Пруссией, которую вела императрица Елизавета Петровна, стоила многих человеческих жертв и денежных затрат, но, в общем, она всё же была популярна, так как русский народ не любил немцев, и в особенности пруссаков. Наоборот, Пётр Фёдорович тотчас же начал переговоры о мире и, не дожидаясь заключения его, приказал графу Чернышёву, командующему войсками в Пруссии, прекратить все враждебные действия против Пруссии и даже подчиниться распоряжениям короля Фридриха. Таким образом, не было приложено никаких стараний, чтобы облегчить тяготы войны, да кроме того, пришлось, в угоду противнику, сражаться на стороне его союзников.
