На развилке дорог кони пошли не туда, куда надо, а совсем в противоположную сторону. Я хотел перехватить вожжи у кучера, но Меркурьев остановил меня.
— Правильно едем… Сиди и не рыпайся!
По обе стороны дороги в домах мелькали вечерние огоньки. Редкие прохожие шарахались в стороны и долго глядели нам вслед.
— Подумают, что председатель загулял, — пошутила Августа Андреевна.
— И все-таки едем мы не в ту сторону, Алексей Петрович, — повторил я.
— Как раз в самую ту, в твою сторону, товарищ Ховрин! — с усмешкой ответил Меркурьев.
Только когда кучер осадил лошадей у квартиры Фины Сухановой, я понял, куда и зачем мы приехали.
Снова завизжали стальные подполозки, засверкали искры из-под копыт резвых лошадей.
— Вы не стесняйтесь, Фина! — говорила Августа Андреевна. — Мы с Иваном Филипповичем вместе много навигаций провели, зимовали вместе. Про вас скажу, что племянница.
— Так он и поверит вам. Знает, что я не ваша племянница, что вообще я никакая не племянница, что у меня и дяди никакого нет.
— Скажем, что вы его, Ивана Филипповича, будущая племянница. Дело к тому идет…
Выехали на открытые места. Вдали мерцали огоньки прикамских поселков, справа синел горный увал.
Поднялся огромный красный месяц в радужных рукавицах. Рядом с нами побежала верткая тень. Кучер крутил вожжами, а кони и без того мчались так, что дух захватывало.
Вот и деревня. Через широко раскрытые ворота мы въехали во двор дяди Ивана.
На столбе ярко горел пароходный фонарь. Дядя встретил нас во дворе и повел в избу.
Тетка Александра хлопотала у печки. Она подбежала ко мне и, не дав раздеться, со слезами на глазах крепко обняла.
— Не думала я и увидеться больше. Такого страху летось приняла, что и говорить боязно.
— Где, тетушка?
— На войне. На пароходе со стариком страху напринимались.
— Не ври! — шутливо сказал дядя. — Ты-то действительно трусила, а про меня этого не скажешь.
Дядя сбрил бороду, отрастил длинные усы, волосы на голове снял под машинку, помолодел. Одет в гимнастерку, на груди орден Красного Знамени. Я заметил, что у него на правой руке нет среднего пальца.
Когда разделись все и перездоровались, дядя пригласил нас в горницу.
Большой стол под белой скатертью был уставлен посудой.
Дядя наполнил вином три стакана и две рюмки и предложил:
— Прошу, гости дорогие, для сугрева с дорожки, пока пельмени варятся.
Меркурьев поднял стакан.
— Что же, друзья! Нельзя обижать хозяина. Выпьем за его здоровье.
Фина поднесла к губам рюмку, прищурилась и выпила. Я глотнул чуть не полстакана и раскашлялся. А Меркурьев выпил до дна и потянулся за соленой капустой.
Мне вино ударило в голову, захотелось говорить. Я спросил дядю:
— Ты где палец потерял?
— На войне. Из-за этого проклятого пальца и домой приехал. Ромашева Кольку знал? У штурвала убило. Я сам взялся за колесо. Чик! — и пальца нет. До конца достоял… только потерял много крови, голова немного кружилась. В рубке-то у нас ни единой тряпки не нашлось, чтобы руку перевязать, а свою рубаху драть было некогда.
Принесли пельмени. Еще выпили.
Дядя достал из шкафа что-то завернутое в чистое полотенце. Развернул осторожно и показал нам грамоту, полученную в награду «за героизм, проявленный в боях за освобождение от белогвардейщины города Самары».
После ранения и трехдневного пребывания в госпитале дядя привел в Пермь нобелевскую баржу с мазутом и получил отпуск. Он рассказывал нам:
— Заводы мы обеспечили, а пароходы перевести на мазут не успели: закончилась навигация… На будущий год уже не будем канителиться с дровами. Запас сделан большой. В Левшине все баки заполнены нефтью. На три навигации хватит.
Некоторое время в горнице стояла тишина. Тетка все угощала меня пельменями:
— Кушай, дитятко!
— Нашла дитенка, прости господи, в косую сажень. Его давно женить пора, а ты — дитятко! — смеялся дядя Иван.
— Для меня все одно, — ответила старушка. — Сколько годочков живет от дома на особицу.
— Мы с тобой, старуха, всю жизнь жили на особицу. Раньше, извините, бабам жить на пароходах не полагалось, — рассказывал дядя. — Ну и жили — зиму вместе, лето врозь. При Советской власти — другое дело. Даже на войну вместе со старухой ходил. При Советской власти все вместе. Скажем про нашу компанию. Я — капитан, Алексей Петрович вроде волостного старшины — председатель, Фаина Ивановна — учительница, Сашка — матрос, голытьба, Максим — мужик, крестьянин, старухи наши — хозяйки. Одним словом, союз рабочих и крестьян и всех трудящихся. В старые годы разве пришла бы ко мне в гости учительница? Хотя я лоцман был, да малограмотный. Какой мог быть между нами разговор? Если бы старшина посадил рядом с собой за стол Максимку, Кама бы вспять пошла. А капитан Меркурьев стал бы разве сидеть рядом с матросом? Никогда. Нынче все в союзе, кто за Советскую власть… Старуха! Подсыпь-ка нам еще пельменей. Чокнемся еще по маленькой, за союз, за наше товарищество!..
Возвращаясь из гостей в Строганово, мы на восточной стороне увидели огненную вспышку.
— Товарищи! Калинники играют.
Меркурьев протер глаза и сказал удивленно:
— Какие калинники? Зимой?
Снова появилась вспышка, другая, третья…
В промежутке между вспышками мы услышали глухой удар.
— Что это, Алексей Петрович? — спросил я тревожно.
— Это война, товарищ Ховрин!
1
В конце декабря ударили сорокаградусные морозы, такие, что птицы замерзали на лету. Покрытые куржевиной, маячили в студеном тумане сельские постройки. На улице не видно ни проезжих, ни прохожих. Не слышно ребячьих голосов. Закрылась школа.
На мельнице замер локомобиль. В сторожке у Панина перестало гореть электричество. Стояла она пустая и холодная, с разбитыми стеклами окон. На полатях спасались воробьи, прыгали по полу в поисках хлебных крошек.
Но не злой мороз загнал жителей с улицы в избы. В обычное время в декабре ребята делали катушки, в школе было шумно, по вечерам ставились спектакли.
К Строганову приближалась война. Белые полчища Колчака и части чехословацкого корпуса генерала Гайды перевалили Уральские горы и подходили к левому берегу Камы. По ночам в морозном воздухе слышались глухие раскаты орудийной пальбы.
По дороге мимо села из соседних волостей и заводов двигались обозы с эвакуируемым имуществом и семьями коммунистов. Путь их лежал на запад через наше село в Никольское и дальше до железной дороги.
Однажды вечером и мы на пяти подводах отправили свои семьи. Фина Суханова уехала со школьным имуществом. Нам даже не удалось проститься как следует. Варвара Игнатьевна увезла товары кооператива. Комиссар Бычков с канцелярией военного комиссариата уехал еще раньше.
Августа Андреевна наотрез отказалась уезжать. Она заявила Меркурьеву:
— Двадцать лет бурлачили вместе, делили горе и радости. Раз пришло такое время, будем вместе до самой смерти. Никуда я без тебя не поеду!
У Меркурьева было по горло хлопот. Он махнул рукой:
— Шут с тобой! Оставайся, Августа…
Когда закатилось солнце и спал туман, в неподвижном воздухе стали сильней слышны звуки недальнего боя.
Мы отправили последний воз с кассой и сами стали готовиться к отъезду. Во дворе стояли уже запряженные лошади.
В исполкоме было пусто и неуютно. На полу бумажный мусор, черными дырами зияли раскрытые пустые шкафы.
Меркурьев ходил из угла в угол, отшвыривал попадавшиеся под ноги комки бумаги и ворчал:
— Как на барахолке, прости господи!
Нас осталось совсем немного. Меркурьев с женой, комиссар Федот Сибиряков, Охлупин с Чудиновым, комбед Александр Бородин, Захар, мы с Паниным, Ефимов да пятеро красногвардейцев.
Панин был так зол, что не подходи.
— Работали, работали — и все к чертям! — ругался он. — По-моему, белякам ничего не надо оставлять. Я бы все село к лешему спалил. Исполком, мельницу, школу!
— Ты, Андрей, не ерунди! — успокаивал его Меркурьев. — Не навечно оставляем село. Отступаем временно. Мы еще воротимся.
— Сам знаю, что временно, да обида берет.
— Ладно… Присядем по старому обычаю, да и на коней! Нечего рассусоливать.
Все сели, кроме Охлупина.
— Ты чего? — спросил Меркурьев.
Охлупин, в офицерской шубе с мерлушковым воротником, на боку шашка, с правой стороны револьвер, стоял и улыбался.
— Я не собираюсь удирать, — ответил Охлупин.
Меркурьев возразил ему:
