Он взял его за руку и повел с собой.
Уже Клим смастерил шалаш, и Бернаба наволок туда еловых ветвей и хлама.
— Нет! — воспротивился Кирилл. — Будем жить в огородниках. Там цельные избы есть, да и мертвечиной помене смердеть будет. Толикое множество трупьев скоро не захоронить.
Все еще жила в нем надежда… И она увела его в пустынную слободу, на огороды. Они облюбовали избу, небольшую и складную. Затопили печь.
Когда дым вытек, посадили мальчика высоко на печь. Он не плакал, молчал, слушал, как на непонятном языке разговаривают эти бородатые люди, словно щебечут птицы. Чтоб вслушаться, мальчик лег на грудь, свесив голову. Он не заметил, как после холодных и страшных дней снова его охватило блаженное тепло сна.
Он спал, то всхлипывая, то вскрикивая во сне, и из его мутных, как дым, слов Кирилл понял, что мамка его хоронилась от татар, а татары все ж нашли и навсегда увели за собой его мамку.
Ночью Кирилл доглядывал, чтоб в бреду мальчонка не свалился вниз. Посиневший его рот беспомощно раскрывался во сне. Не раз неумелая ладонь Кирилла гладила мальчика по лицу.
Утром, еще лежа рядом с проснувшимся найденышем, Кирилл спросил:
— Отец-то твой где?
— Нешь я знаю?
— А ты когда его видел?
— И не видел. И мамка не видела. Он у нас не был.
— А где?
— Он — московский. Москвитяне Тверь жгли, а мамка отца встрела. Он Тверь сжег, а я остался. Мать от разоренья в Рязань пришла.
Клим загрустил:
— Не увели б меня в Орду, такие бы вот внуки у меня были. Будет мне этот пущай заместо внука.
— Ну, нет. Он мне кровный сын: руку-то прохватил до крови!
— Тебе вот и дети сами валятся. А у меня и родина промеж пальцев ушла. Взглянуть не успел, а уж она задымилась.
— Будет тебе и родина, Климе. И детей заведешь. Теперь ты дома. Годов-то много?
— Двадцати двух полонили да тридцать в Орде рабствовал. Вот и считай.
— Женишься!
— Поглядим.
Утром Кирилл отыскал Овдотью.
— Ну, девушка, как силы? Прибавились?
— Будто покрепче стала.
— Хорошо!
— Где ж хорошо-то? Ты пойми: вот люди видали, сказывают, мужа татары в полон повели. Чем выкуплю? Брата Сеню тоже повели, а он раненой. Как их оттоль достать? А как в яме лежала, лежу и слышу: ребенок шевельнулся. Легко, как рыбка плеснулась. А у нас их не было. Надо ж ему зародиться в такой беде! Ты, стало быть, не одну меня спас. Всю жизнь об тебе молиться буду. Уж татары ко мне тянулись через обвалины. Да сил недостало: думали, сама задохнусь.
— А и у меня сын. Вчерась нашел. Андреем звать.
— Что ж, иной найденный теплей кровного возрастает. Вьюношек, что ль?
— Младень. Годов осьми. А ты, как город Рязань, отлежалась под бревнами и вот встаешь.
— Твоими руками.
— Полно. Сама сильна. Видел, как на стенах рубилась. Воину впору так.
— Зло взяло. Чего лезут?
— Как это ты столько ден в погребе не евши сидела?
— А там была еда. Чьи-то припасы — репа да морковь.
Однажды Кирилл посоветовался с Климом и отвел генуэзца к Олегу: наскучил он — целые дни озирался вокруг и молчал, с неохотой слушался Кирилла.
Князь вышел из шатра, и Кирилл передал раба князю из полы в полу.
— Сколько ж тебе за него?
— На твою, государь, цену.
— Ну, мне с тобой будет долгий расчет: сказал, чтоб, как ляжет путь, везли б сюда камень. По весне начнем строить. А до весны я те прокормлю. Да и другому скажи, ключнику, — он теперь волен, коль сам из полона пришел, — пущай придет. Ключником и у меня будет.
Кириллу не хотелось оставаться одному в безлюдной слободе.
— Сперва двери, княже, сруби. Не в чем ключом-то поворачивать.
Олег нахмурился.
— Ступай.
Но хоромы Олегу хоть и не затейно, а скоро и складно поставили. Вскоре и по всему пожарищу уже светлели избы, дымились землянки, и людской говор опять потек над крутым берегом города Рязани.
Двадцать девятая глава
ПОКРОВ
Настал Покров. Надо было бы покормить скотину последним пожинальным снопом. Но в далекую Орду ушел рязанский скот, и в пламени погорели снопы. Журавли улетели задолго до Покрова, и это сулило раннюю и холодную зиму. Ветер весь день дул с востока, с Орды, — та же примета: жди суровой зимы.
А девушки по всей Руси в этот день молились:
— Батюшко Покров! Покрой землю снежком, а меня молоду — женишком.
Наступили сроки осенних свадеб, и над теплым пеплом Рязани в глухих и темных землянках закипели свадебные каши, загудели венчальные пиры.
Звенели песни, поминая богородицу и Ярилу, и старики за свадебным столом завистливо почесывали бороды, глядя на стыдливое нетерпенье повенчанных, а матери выглядывали за дверь, не лег ли снег: выпадет на Покров снег — добрый знак: молодым он сулит благополучную жизнь.
Кирилл стоял в эту ночь у своих ворот.
Небо над ним чернело зловещей мглой. А по белой земле ветер гнал легкую поземку. Из города долетали голоса, возгласы песен и звонкой девичьей радости.
Кирилл тоскливо вслушивался во тьму. Еще не обсохли землянки, а уж свадьбы поют. А ему — стоять на ветру, слушать далекие пиры да глядеть, как переползают волны снега по буграм окоченелой земли. Так постоял он, отошел от ворот и крикнул:
— Анюта!
И ветер отнес во тьму его тягучий зов.
Кирилл прошелся по пустырям. Всюду мело, отовсюду долетали вскрики свадебных песен и причитаний. Никогда так не томил его пустой, неприютный дом.
«Может, в Коломну к Домне сходить? Нет, не то думается».
Невдалеке, меж изгородями, шарахнулась, ляскнув зубами, тень волка. Кирилл свистнул. Тотчас волк остановился и повыл. Ему откликнулись издалека.
«Подмогу зовет!»
Кирилл вспомнил о доме.
«Как бы вой Андрейшу не напугал».
Не спеша он пошел обратно; ветер бил в лицо сухим, жестким снегом, мешал смотреть. Отворачиваясь от ветра, он видел, как не спеша следом плелся волк.
«Чего пристал?»
Но невдалеке от дома волк взвизгнул и остановился. Кирилл оглянулся на него. Волк стоял, ощетинившись, поводя носом по ветру, и тревожно, негромко скулил.
«Кого чует?»
Кирилл тоже остановился и огляделся. Впереди ничего нельзя было рассмотреть: ветер слепил. Возле своих ворот увидел свежий медвежий след: его еще не успело замести.
Кирилл вынул кинжал и пошел к дому. На ступеньках и на крыльце виднелись по снегу свежие медвежьи следы. Медведь, шатающийся в эту пору, страшен. Кирилл огляделся и вдруг заметил, что дверь в сени приоткрыта и следы уходят туда.
Он прислушался. В глубине сеней было темно и тихо.
Тогда, с кинжалом в руке, Кирилл решительно вошел в сени, запер изнутри за собой дверь и остановился.
«Притаился? Оробел?»
Так же быстро он перешагнул сени и рванул дверь в избу. И Кирилл увидел в тусклом свете свечи Андрейшу, сидящего на скамье, и медведя, разлегшегося у его ног. А у печки, прислонившись к ней спиной, скинув на пол шапку и рукавицы, стоял бледный и лохматый человек, дуя на обмерзшие руки. Он ошалело уставился на кинжал и, взвизгивая, вдавился в стену:
— Не надоть!
— Отколи ты, Тимоша?
— С Коломны. — Тимоша сразу отошел.
— Давно?
— Еще не садился, сразу с пути.
— Как же меня-то сыскал?
— Я давно думал, что ты сюда подашься. А теперича, как на пристани спросил, не видали ль человека с кольцом на пальце да борода курчавая, так сразу к тебе путь показали. Открыто живешь.
— А чего таиться?
— Гляди! На Коломне тебя разыскивали.
— Тут не достанут.
— Правда? — Тимоша сразу перестал дуть на руки и повеселел.
— А кто ж достанет? Тут — не Москва.
— Хорошо бы.
— А ты сбежал, что ль?
— Всю дорогу бежал. Ой, батюшки, страх какой!
— А что?
— Да выследили меня. Еле ушел. Гриша-то еще прежде обо мне знал, да молчал до времени. А то вдруг схватили. Я у одного вырвался, а другой Топтыги забоялся — отскочил. Я в переулок да вниз, Топтыга следом. Сам не пойму, как ушел. Ведь что мне теперь будет? Клеймо поставят. А еще что? Живым-то оставят? Не знаешь?
— Аль смерти боишься?
— А как жа!
— А сам-то убивал!
— То я, а то меня!
Вдруг Андрейша сказал:
— Все равно, дядя, помрешь.
— Ой, что ты! Не надоть!
Кирилл присмотрелся к Тимоше:
— А ты, видать, и впрямь напуган.
— Да нешто врать стану!
— Жрать будешь?
— А в лесу кто ж нас накормит?
— А ты лесом пер?
— Прямиком. Страшно дорогой-то!
Кирилл достал варева, отрезал хлеба; Тимошу кинуло в озноб, руки дрожали, ложка стучала по чашке, расплескивая щи.
— С бараниной! Сытно живешь.
— Ешь, ешь!
— Ты Топтыгу покорми. Его все в сон клонит, да какой тут сон! А ты не бойсь! Хозяин-то навряд ли вернется.
