— Одних кровей, — пояснил всезнающий Сахр.
— Ассалам ваалейкум! — поклонился старший воин с сединой в бороде.
— Ваалейкум ассалам, — ответил Сахр на их языке.
— Дайте поесть. Который день голодаем.
Они жадно набросились на еду.
— Дозор? — полюбопытствовал Сахр. «Покорные богу» переглянулись: говорить правду — не говорить. Но, видно, они не умели лгать.
— От войска отбились, — ответил старший воин. — С Кутейбой поссорились.
— Поссорились?
— Да. Из-за добычи. Мы простые воины, он наместник халифа, все лучшее берет себе. Мы возмутились. Он же отделывается сто тридцать первым стихом двадцатой суры корана: «Не засматривайся очами твоими на те блага, какими мы (то есть аллах) наделяем некоторые семейства». К тому же он северянин из племени Бахила, а мы — Бен иамина, дети юга. Ну, и… — воин безнадежно махнул рукой, не желая вдаваться в невеселые подробности.
Он вдруг перестал жевать, спросил подозрительно:
— Не христиане ли вы? Мы не то что пищу от них принимать — мы должны убивать их, поганых.
— Не христиане, — успокоил его Сахр. — Но и не «покорные богу».
— Будете ими, — заверил воин. — Мы вас тут всех в Туране обратим в нашу веру. Или — убьем.
Воин тупо уставился на Сахра.
— Думай пока, друг любезный, как выжить тебе самому. Куда вы теперь?
— Не знаю. Все в руках аллаха. Сказано — бог творит, как хочет, он свершитель того, что захочет. Видно, будем бродить в песках, пока не умрем. Будем разбойничать, тревожить Кутейбу. Мы хотели напасть на ваш караван, но увидели — много вас, и решили, что лучше договориться по-хорошему.
— Конечно, лучше! — Сахр велел сопровождавшим его слугам и телохранителям отдать бездомным «покорным богу» запасной котел, мешок проса, кувшин топленого бараньего сала.
Бродяги долго благодарили Сахра, затем их старший дал ему добрый совет:
— Хочешь сразу узнать, как настроен к тебе Кутейба ибн Муслим, посмотри на скатерть, когда будет угощать (если будет). Подадут баранину, значит, благоволит. Говядину — недоброжелателен. У нас в путных домах даже слуга считает оскорблением, если хозяин кормит его говядиной.
— Хорошо, учту. Спасибо.
— «Убьем, убьем», — проворчал Руслан осуждающе, когда они двинулись своей дорогой. — Голодный, а туда же… чванится, видишь.
— Да, — вздохнул Сахр. — Всякое вероучение разъединяет людей, провозглашая всемирную вражду.
— А… объединяет их что-нибудь?
— Объединяет. Должно, во всяком случае, объединять.
— Что?
— Общность нелегкой трудовой судьбы, — ну, как проще сказать: одинаковая тяжкая доля и ненависть к тем, кто их угнетает. Вообще-то, насколько мне ведомо, рабство, объединяя людей на основе ненависти к гнету, не сближает их по-человечески, не пробуждает в них сердечной привязанности друг к другу, а наоборот, убивает это чувство. Горе, нужда, бесконечные неудачи ожесточают людей, они черствеют, становятся ко всему равнодушными.
— И все же, — возразил Руслан, — человеческое в них, наверно, сильнее рабского. Вот я в скольких передрягах побывал — и уцелел. Почему? Помогали. Всю дорогу кто-нибудь выручал. И находил для меня словечко теплое. Не все хотели убить…
— Так, — неохотно согласился Сахр.
— А ты — ты-то почему мне помог? Я раб, а ты знатный человек, придворный лекарь.
— Я — знатный? — рассмеялся Сахр. — Не всегда я им был, друг мой. Я круглый сирота. Отца не знаю, матери не помню. Рос на улице. Никто не тратил ни гроша на мою еду, на одежду и на учебу. Я сам добывал себе хлеб руками детскими, сам научился читать, а как — не знаю. Научился случайно, когда чьи-то дети долбили на улице или в саду уроки. Лекарь нанял меня за лепешку собирать целебные травы, сушить, толочь их в ступе, помогать ему возиться с больными, — и я незаметно для себя стал врачом лучшим, чем он. А мог бы стать вором. И не удивительно, если б стал, удивительно, что не стал. В такой дикой среде я рос. Природный ум, видно, помог устоять. Потом я попал в академию. Мне некого и не за что благодарить. Всем, что у меня есть, я обязан самому себе. Конечно, и мне помогали, поддерживали. Но вовсе не потому, что я ничего не умел и из-за этого нуждался в поддержке. Наоборот, именно потому, что умел многое — то есть в обмен на мои знания, на мой труд.
— Так что, друг мой, — Сахр невесело усмехнулся, — я, можно сказать, самородок. В природе не бывает чистых высокопробных слитков золота. Самородок всегда облеплен песком, простыми камушками, всякой дрянью, в которой ему довелось лежать в скалах и осыпях. Я и есть такой самородок, облепленный дурной примесью мелких пороков. Но золота во мне гораздо больше, — это надо помнить и тебе, и всякому другому. Чистить и плавить меня поздновато, возраст не тот, и надо ли? Вдруг, лишенный природной оправы, я обращусь в глупую медь? Лучше уж я так и уйду с грехами пустой породы в землю, где найден, отдав свой блеск золотой народу, то есть тем, кого лечу. Я ведь лечу не только хорезмшаха и его семью. И ты думаешь, мне радостно пить ячменную водку? Это, друг, не радость, а бедствие.
И столько боли, столько безысходного отчаяния послышалось Руслану в его словах, что ему стало стыдно за то, что он растравил Сахру какую-то скрытую рану,
— Эх! — воскликнул Руслан. — Вот бы всем несчастным на земле… собраться в один кулак, раз уж у них одна судьба и ненависть одна, — и уничтожить богатых и знатных, а?
— Если это и будет, то нескоро, — мрачно сказал Сахр. — Слишком много пут и цепей на руках, на ногах, на шеях и, хуже всего, — на душах.
— Скорей бы скинуть эти путы! — загорелся Руслан.
— Не доживем до тех дней мы с тобою, — охладил его пыл грустный Сахр.
Первым, кого они встретили на окраине Мерва, был мужик, работавший в поле у дороги. Он поливал репу. У него на шее висела на ремешке большая печать из обожженной глины с какой-то надписью.
— Эй! — крикнул Сахр. — Что это ты нацепил на свою шею? Амулет, что ли, такой? Не видал.
— Увидишь — на собственной шее. — Мужик сплюнул густую от жары слюну. — Амулет черного Анхро-Маны. «Покорные богу» нацепили. Это значит, что я должен платить им «джизью» — подушный налог и «харадж» — поземельный. А земли у меня — видишь сколько? — поле сорок шагов в длину, пятнадцать в ширину…
— Почему ж ты не снимешь, не кинешь эту дрянь?
— Нельзя, убьют.
— Так. Заклеймили, значит, как скот.
— Для них мы все — скоты, неверные.
«Верующие! Повинуйтесь аллаху, повинуйтесь посланнику его и тем из вас, которые имеют власть», — коран, сура четвертая, стих шестьдесят второй.
…Из четырех «праведных» халифов, правивших после пророка, лишь один Абу-Бекр умер своей смертью. Омар, Осман, Али пали от враждебных рук.
Но при тех четырех еще кое-как соблюдалось предписание четвертой главы корана — о добыче (сура аль-ганимат), по которой добыча распределялась между воинами, Халиф Муавия первым серьезно нарушил эту важнейшую заповедь, потребовав, чтобы в Хорасане не давали в раздел войску золота и драгоценностей, а, собрав все это, отсылали ему в Дамаск.
Халифы меняются чуть ли не каждый день. И всякий гнет свое. В стране разброд, в войсках — еще больший. И здесь, в Хорасане, как и на родине, идет глухая, но опасная межплеменная грызня. Когда в Хорасан был назначен наместником Абдулла ибн Хазим, — один из предшественников Кутейбы, — воины племени Бакр ибн Ваиля взбунтовались: «Почему эти пожирают Хорасан без нас?»
Теперь стало как будто тише, халифат оправился после восстаний Абдуллы ибн Зубейра в Мекке, Мух-тара в Ираке, сирийских мардаитов.
Но это лишь видимость.
Кутейба знает: со дня на день может вспыхнуть новый бунт. Кто поможет его подавить? Простонародье в Туране, который надобно завоевать для халифа Валида, впрочем, как и везде, строптивое, злое. Одна надежда, — хоть и сказано: «Верующие не должны брать себе в друзья неверных», — стакнуться с местной знатью и, опираясь на ее поддержку и помощь, захватить эту неслыханно богатую страну.
И когда Кутейбе, невесело размышлявшему обо всем этом, доложили о прибытии хорезмийского посла, он, внешне спокойный, бесстрастный, но внутренне — празднично-ликующий, сам вышел встречать дорогих гостей.
Сахр и Руслан между тем стояли у широкой лестницы, ведущей во дворец наместника, и поглядывали искоса, стараясь казаться равнодушными, на две кучи отрубленных человеческих голов у входа, по левую и правую сторону. Их мутило от зловония, исходившего от этих громоздких куч, облепленных мухами. Тут было много голов, несколько сотен, и старческих, и юношеских. Ничего человеческого в них, конечно, уже не оставалось. Так, падаль. Должно быть, это головы врагов, убитых в боях.
— Или послов, не угодивших Кутейбе, — усмехнулся бледный Сахр.
Ни бараниной, ни говядиной Кутейба не стал угощать посла. Он угощал его жареными фазанами, что служило, должно быть, знаком особого расположения. Но прежде велел слугам, по обычаю своей далекой родины, вымыть гостю ноги.
