Ругая кого-нибудь, Сахр никогда не упоминал его племенной принадлежности. И если Руслан спрашивал, кто тот человек — хорезмиец, согдиец, перс, грек, еврей, Сахр отвечал:
— Не имеет значения. Ну, еврей. Но евреи тут не при чем. Глупость, мой дорогой, как и болезнь, не отличается по языку, пи цвету глаз и волос.
Он вполне убежденно считал глупость тяжкой хворью. Человек — это разум. Нет разума — нет человека.
Слушая Сахра, Руслан внутренне пел. Такое ему открывалось в его речах… И все чаще думал Руслан: если со всем, что он увидел и услыхал, вернуться в глухую Семаргову весь, сколько можно сделать с этими знаниями в родном селе…
— Научил бы ты меня грамоте, — обратился он к Сахру.
— Хочешь? — загорелся Сахр.
— Давно хочу.
— А я давно хочу тебе сказать: учись грамоте. Но какой? Ближе всех из просвещенных народов к Руси — византийцы. Но языка греко-ромейского ты не знаешь. А по-нашему — можешь говорить. Осталось буквы усвоить. Дело нетрудное. Парень ты острый, в три дня их одолеешь. По дороге и научу. Все книги индийцем, греков, персов, сирийцев переведены на хорезмийский. Будешь читать, непонятное — спрашивать.
— Что я пойму? На каждой строке придется спрашивать.
— Не беда! Спрашивать, когда не знаешь, не стыдно. Индийский лекарь Чарака пишет: «Если ты сомневаешься в чем-либо, дружелюбно обратись к другим… испроси у них совета». И откроется перед тобою мир огромный, звездный, сияющий — добрый мир знания. Доведется вернуться на Русь — всех волхвов ваших диких разоблачишь и разгонишь.
— Доведется ли? — вздохнул Руслан.
— Кто знает? Все может быть на этой беспокойной земле. Я знаю одно: я сделаю тебя искусным лекарем. Я в силах это сделать. «Нет лучшего дара, чем дар жизни», — говорит Чарака. Вернуть умирающему жизнь — никакой бог не способен это совершить. Сушрута, тоже индийский лекарь, пишет: «Пусть твоим вероучением станет человечность».
— Рождение — страдание…
Болезнь — страдание…
Смерть — страдание…
Присутствие того, кого ненавидим, — страдание, отделение от того, кого любим, — страдание.
Короче, пятичленная привязанность к существованию — страдание…
Так поучал в развалинах древнего храма завернувших к нему из любопытства путников одинокий монах — весь иссохший старик с бритой головой, босой, с шафранно-желтым тряпьем на плечах.
— Сказано в Махавагге: «Из чувства возникает желание, из желания — привязанность, из привязанности — бытие, из бытия — рождение, из рождения возникают старость и смерть, несчастье, скорбь, страдания, унижение и отчаяние». Освобождение от страданий дается полным уничтожением всяких желаний.
Он запел, раскачиваясь, дребезжащим голоском:
Я отрекся от всех желаний,
Отбросил полностью ненависть.
Для меня окончен самообман,
Я истлеваю, догораю.
Я смерть свою жду без страха,
Жизнь покидает меня без радости.
Терпеливо изнашиваю свое тело,
Умудренный, яснопознавший…
— О сокровище на лотосе! Сказано в Тхерагатхе: «Разрывая все связи, обретаешь спокойствие». Железную цепь не зови тяжелой цепью. Не противься злу. Стань сам владыкою своих страстей — и над тобою не будет владык.
— Так-так — Сахр прикусил губу. — Значит, чтобы спастись от страданий, надо отказаться от всего человеческого на земле, а лучше всего — умереть? Но Чарака и Сушрута…
— Сын мой. Не поминай в храме безбожников. Слушай Будду. Он говорил: «Подобно тому, как воды океана имеют лишь один вкус — соленый, так и учение мое имеет лишь один вкус — вкус спасения». Жизнь — страдание, цель жизни — уход из нее, спасение — в загробном мире.
— Ну, этот вовсе… Тьфу! Еще один спаситель… — Руслан встал, махнул рукою, пошел прочь. Он чуть не наступил на большую, как полено, полосатую ящерицу. Она раздулась, угрожающе зашипела. Руслан обернулся. — То-то не очень-то много тут у тебя последователей! Разве что ящерица? Но даже ей, видишь ты, жизнь дорога.
Вслед ему с неясной улыбкой, показавшейся Руслану издевательской усмешкой, глядел из ниши в стене огромный глиняный Будда, под которым и приютился монах.
— А что, неглупое учение, — сказал Сахр, присоединившись к Руслану на пятнистом от редких кустов, серо-желтом плоском берегу Окуза. — Самое подходящее для нас. Мы с тобою достаточно настрадались. Может, плюнем на все, а? Поселимся тут. Разлюбезное дело — сиди, весь день свой пуп созерцай…
— Э, нет! — Руслан стиснул пальцы в огромный кулак. Глаза побелели. В нем давно, как воду в закрытом котле, подогревали ненависть медленным пламенем лжи и обид, — и вот она заклокотала, жгучая ненависть ко всей неправде на свете. — Тут по свету рыщут «покорные богу», хотят меня съесть, а он — «не противься злу». Хватит меня дурачить! Всю жизнь бьют, пинают, гоняют. За что? Нет, хватит. Кто-то должен мне заплатить за мучения.
— Все равно мир не переделать.
— Мир, мир! А я что такое? Мир — я сам. Мне, хочешь знать, дела нет до твоих далеких планет, дайте здесь, на земле, вольно вздохнуть.
— Здесь? Ишь чего захотел! Никогда на этой несчастной планете не перестанут играть в жизнь и не начнут жить по-настоящему. Вечное лицедейство, то смехотворное, то — чаше — кровавое. Видишь эту реку? — Он кивнул на огромный гладкий поток, плавно бегущий перед ними. — Совокупность всех событий, крупных и мелких, происходящих на земле по какому-то, никому не известному, закону, называется историей. История — исполинская река, истоки которой в тумане тысячелетий, устье — неведомо где. Река эта странная, особая, у нее свои, трудно постижимые, причуды. У нее двойное течение. Сверху — пена, дохлые ослы, коряги, щепки, навоз. Сверху — лодки, птицы, лягушки, змеи, пескари, комары, черт знает что. Но все это занимает лишь тонкий, самый верхний слой воды. Главная масса воды — внизу, и крупные рыбы — внизу, а вся шваль — наверху. Так и история. Наверху — все случайное, муть ложных вероучений, суеверия, вымыслы, домыслы, заблуждения. Все это где-то в пути застревает, засоряет мели, отмели, заводи, боковые протоки, пропадает бесследно. А настоящее — в глубине. Истинные знания, мощные водовороты — все, что движет жизнь — в глубине, в трудно постижимой глубине. Ты только начинаешь плавание, посмотрим, куда тебя занесет. А я, брат, ни внизу, ни наверху. Устал мутную воду хлебать, о коряги лоб разбивать. Я — на берегу. Сижу, зеваю, ячменную водку пью, в речку поплевываю. Не желаю в ней бултыхаться. Хочешь — лезь, а меня уволь.
— А дадут ли?
— Что?
— Ну, сидеть, зевать на бережку?
— Приспособимся как-нибудь.
— А хорошо ли это?
Впервые увидел Руслан, как Сахр краснеет.
— Смотри-ка! — воскликнул лекарь, стараясь укрыть за шутливостью горькую досаду. — Яйцо начинает курицу поучать.
Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь…
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль.
А. Блок. «На поле Куликовом».
Осень. Но в Хорезме по-прежнему знойно. Разве что ночи стали темнее.
… Ах, эти длинные, длинные, длинные черные ночи! Одинокие. Бесконечно жестокие… Отчего я несчастен, печален, зол и порочен? Не оттого ль, что чужой на жарком Востоке?
Мозг до глаз моих серых, до глаз моих серых болью нагружен. Телу белому дальше некуда сохнуть. Отчего, нуждаясь во всех, никому я не нужен? Хоть бы мне тут однажды ночью подохнуть…
Примерно таким все чаще бывало у Руслана состояние духа, когда, всю ночь промаявшись от плотной неотступной духоты, он поднимался утром весь расслабленный, потный, с тяжелой головою.
И всю ночь, всю ночь он видел Иаиль! Не ту, с пеной на губах, под стеной, чужую, безмолвную, а ту, ласковую, нежную, с которой они шептались и обнимались в темной каморке. Когда она была живой… Живой! Была ли? Или она ему примерещилась? От Днепра он шагал и шагал, изнывая от жажды, — и вот, когда достиг родника с живой водой, родник усох, едва он припал к нему горячими губами… Так внезапно, нелепо, Зачем! Наваждение дикое, чудовищное. Немыслимо это.
Было, еще в Самандаре: маленький, весь в золотушных болячках, мальчишка, которого бросила мать, день-деньской слонялся между шатрами и напевал с видом серьезным и строгим:
Человек сам не стареет, — Заставляет горе.
Так — то. Мальчишке тому было всего пять лет…
Пребывание у Сахра, и вообще в Хорезме, утратило бы всякий смысл, если б не учение. Как и предвидел врач, юный смерд быстро усвоил хорезмийские буквы, созданные, по словам Сахра, еще в древности на основе какого-то арамейского алфавита. Руслан уже начинал понемногу читать что попроще. Случалось, Сахр принимал по утрам больных — бедных горожан, земледельцев из окрестных селений, Руслан помогал ему возиться с ними, и это тоже было хорошее занятие.
