пожизненную пенсию, которую семья обязалась платить до тех пор, пока она носит её имя. Это воздерживало красивую ещё, но увядшую Миру от нового брака, который бы в теперешних её годах и условиях с настоящим трудом мог быть таким, чтобы то, что имела, вознаградил. Жизнь, однако же, совсем не изменилась, любила общество, роскошь, изысканность, блёстки и прежде всего новшества и перемены; при беспорядке, к которому была привычна, пенсии редко могло хватить. Поэтому Орбека казался нужным, потому что ему достаточно было кивнуть, чтобы последний грош отдал.
Только это может объяснить возврашение Миры к нему, более удобного любовника она иметь не могла, и была это anima damnata женщины, которой возраст добавлял только хитрости, опыта в обмане, интриге и ненасытной жажде поиска в жизни насыщения, когда жизнь уже от пресыщения было поношенной и скучной. Голова ещё только горела, а фантазии голов есть более страшные, чем сердечные.
Орбека, лишь бы ей служил, был самым счастливым, а за эту службу как мало требовал! Только чтобы его, как домашнюю собаку, сносили и не выгоняли, чтобы мог смотреть на неё из уголка, иногда за великую награду получать смех, иногда доверчивое слово… Ревность, которая его охватывала раньше, хоть скрывал её, теперь удивительным феноменом уступила место, не знаю какому рассуждению или убеждению, что ни к чему не ведёт.
Поэтому хоть Мира общалась с молодёжью, со старыми приятелями, заманивала к себе на ужин и игру (к которой постепенно родилась в ней охота), хоть в салоне часто повторялись весьма поражающие его сцены, он или прикидывался, что не видит, или не показывал, что его это волновало. Для неё он на всё находил объяснение, всегда оправдание, какое-то смягчающее обстоятельство.
Каким образом он мирил свою привязанность к ней с тем, что должно бы отнять всякое уважение и доброжелательность, вещь непонятная. Но один ли раз мы видим подобные безумства? Жизнь экс-воеводины в Варшаве устроилась совсем иначе, чем раньше; но согласно с её привычками и вкусом.
Сначала на маленькой улочке и в тихой части города поселиться не могла, ей обязательно были нужны оживление и шум. Поэтому сняли на Краковском второй этаж какого-то дома, но с окнами и балконом на улицу.
Должна была иметь салон, хотя бы одного слугу в ливрее, хотела иметь карету, но на этот раз пришлось обойтись, потому что кредита не хватало и денег также. Мебель попалась совсем приличная, после какого-то господина, который уезжал на несколько лет за границу. Остальную мелочь Мира нашла в магазинах, а так как по натуре была нетерпеливой, прежде чем приехал Орбека, уже устроилась, наносила визиты, виделась со знакомыми и вошла в ту варшавскую жизнь, корифеи которой были в эту эпоху самыми снисходительными, особенно, когда большое имя и салонное воспитание покрывали прошлое.
О прежней роскоши нельзя было и мечтать, но Мира, хоть свежая и довольно красивая, решила строить из себя серьёзную и немолодую, чтобы показаться ещё свежее – через антитезу.
Обозначили уже субботу как день приёма, когда салон был открыт, разговаривали, играли в бостон, пикет, пели, болтали потихоньку и проказничали прилично. Мира давала ужины, что всегда притягивают паразитов с брусчатки. Поэтому салон был полон, а так как в нём можно было вести себя доверительней, чем в других, и мало прикрываемые скандалики свободно рассказывать друг другу, вскоре некоторая общественная сфера очень полюбила субботу.
Мира была непомерно любезна и остерегалась всего, что могло бы от неё оттолкнуть, даже неизбежные интрижки гораздо осторожней велись, чем раньше.
Среди этих варшавских событий приехал, позванный письмом, Орбека и, прибыв ночью, на следующее утро уже был у дверей своей пани, ожидая пробуждения.
Как только дали ей знать о нём, едва немного набелившись и нарумянившись, чуть бросив взгляд в зеркальце, велела его просить в свой покой.
В её покой! А! Было это несказанным счастьем для бедного человека; он вошёл с бьющемся сердцем, как невинный юноша к первой в жизни любовнице.
Мира подала ему ручку, ту всегда красивую ручку, маленькую, пухленькую, которой могла бы отвести его в ад. Его губы в неё впились и не могли оторваться.
– Ты мой Валя, – сказала она, – чего ты там так долго делал? Это уже вывело меня из терпения. Ты был моментами так здесь мне нужен, j ’etais outrée, я страшно гневалась, в самом деле.
– Но, дражайшая пани, эта продажа…
– А! Ты, значит, продал! Это хорошо.
Тут начался экзамен. Орбека исповедался касательно денег.
– И что же думаешь делать с деньгами? – спросила она.
– Я должен жить, – сказал Валентин, – я буду стараться так уложиться, чтобы как-то так продержаться.
Экс-воеводина вскочила с канапе и задумчиво прошлась по покою.
– Что это, уложиться! – сказала она. – Ведь ты знаешь, как трудно с некоторой ипотекой, процентов никто не платит, а самые первые дома, как Теппера и Шульца, становятся банкротами… Нужно что-то иное обдумать.
– Но что же иное? – сказал Орбека.
– Я тебе скажу; я всю жизнь была расточительной и непрактичной, но бедность научила меня разуму и расчёту. Только послушай меня. У тебя только тысяча дукатов, я буду иметь тысячу на Св. Иоанна, сложим вместе и купим дом на общее имя. Дом в Варшаве приносит огромные проценты, эти люди состояния делают.
Обрати внимание, что это платится за любое жильё.
– Да, это может быть мысль хорошая, но всё равно посоветуюсь с моим достойным другом, адвокатом.
– А! Смилуйся, прошу! Только ни с кем не советуйся! Я тебе скажу! Я их знаю! Никогда! Никогда! Они поджидают капиталы для банкротов, сразу тебе депозит подставит! Увидишь.
Орбека молчал.
– Остальное решим совместно, – прибавила она, – уж без меня, старой, доброй своей приятельницы ты ничего не сделаешь.
Подала ему руку! Руку!
– Но, моя дражайшая пани, что за мысль! Я сделаю то, что ты прикажешь.
– Увидишь, я этим делом буду управлять хорошо, я теперь очень, очень умная. Видишь, как я экономно устроилась. И лошадей не имею! Экипажа нет! Ах! Жить без экипажа мне!
Она вздохнула.
– А! Признаюсь тебе, что это мне дороже всего стоит. Однако же должна жить с людьми… не знаю, как заехать к ним на нанятой карете, потому что в фиакр не сяду ни за что на свете.
C'est ignoble. He всегда же и везде можно пойти пешком. Для меня этот экипаж и кони – это самая тяжёлая привация… это пытка.
– Тогда, может, можно какой-нибудь…
– А! Нет! Нет! Невозможно, я считала… c'est impossible. Чувствую, что меня это убивает, унижает; но что поделать? Видишь,
