ни читать не могла. С глазами, уставленными в прялку, она проводила в молчании часы; два или три раза её нужно было спрашивать об одном, прежде чем отвечала. Сколько бы раз не отзывалась, было заметно, как видела всё черно и отчаянно. Улыбка, давний частый гость на устах, теперь почти на них не показывалась, худела, сохла, а самые заботливые старания и ласки племянницы ничем в этом помочь не могли. Приведённые врачи советовали такие средства, которые доказывали, что болезни вовсе не понимали. Как обычно, когда от больного хотят избавиться, желали путешествие за границу, смену климата, развлечения и т. п. Тётка, однако, не согласилась на путешествие, покачала головой и не позволяла себе о нём говорить.
Так прошёл месяц, начался другой, а состояние больной всё ухудшалось. Нужна была Варшава, даже для одной помощи в её здоровье. Таким образом, Ядвига, собрав свидетельства лекарей, написала тайком письмо одному из своих родственников, имеющего обширные связи, прося о позволении вернуться. Ответ пришёл не сразу. Выражали в нём, что возвращение тётки могло быть возможным в любое время, но совсем запрещено панне Ядвиге. Тётка без неё вовсе ехать не хотела. Написали раз, другой, в ответ пришёл отказ.
Вскоре потом она слегла: симптомы болезни были всё более тревожные. Надеялись на самых известных варшавских врачей, но и те показывали, что не многим могут помочь; тётке было всё хуже и хуже. Ядвига настаивала на отъезде за границу, чувствуя на себе обязанность, и тот стал уже невозможен, потому что слабое состояние не позволяло даже и думать о дороге. Так что начались те тяжёлые продолжительные дни умирания, в течении которых воспитанница ни на минуту не отступала от своей приёмной матери. Беспокойство за судьбу племянницы, казалось, больше всего удручает и тревожит тётку, порой из её уст вырывались слова, доказывающие насколько будущее Ядвиги пугало её, на самом деле не было это странным бредом, но предчувствием привязанного сердца. Легко было предвидеть, что Ядвига бросится туда, куда звало её сердце. Может быть, это беспокойство способствовало ускорению грустного конца бедной старушки, потому что её болезнь чрезвычайно усилилась, вскоре исчерпала все силы, и однажды утром крики слуг известили, что бедную тётю нашли мёртвой на постели.
Эта смерть была давно предвидена, однако сильно затронула сердце Ядвиги, которая, опустившись на колени у ложа опекунши, неподвижная, провела так в слезах несколько часов, пока её почти силой не оторвали от останков. Похороны и все несчастные формальности, какие смерть ведёт за собой, забрали много времени. Ядвига не могла подумать о себе, о том, что с ней станет. Только когда после неприятного шума пришла тишина, когда почувствовала себя госпожой своей воли, но без опеки, без семьи, начала размышлять, что предпримет и как дальше устроит свою жизнь. Само приличие требовало принять немолодую спутницу. Написала, поэтому Эмме, которую мы уже однажды с ней видели, чтобы прибыла к ней на деревню.
Панна Эмма, которая создана была для сестры милосердия, и, не облачившись в платье, исполняла все её обязанности, с трудом теперь могла вырваться из Варшавы, где столько имела дел. Приехала наконец, как всегда, весёлая, более серьёзные чувства и большее самоотречение скрывая этим видом легкомысленности. Приехала с карманами, полными обращений, прокламаций, стихов, картинок, медальонов, брошюрок, всех тех плодов нашей борьбы, в которой играла такую деятельную роль. Должна была в замену себе оставить двух или трёх дам, которые могли ходить в цитадель, посещать раненых, скрывающихся в домах ещё с апрельской резни, разносить бумаги, собирать пожертвования и давать лекции в вечерних школах для девочек. Панна Эмма такой была привыкшей к этой жизни, что в деревне первые дни показались ей неслыханно длинными, ручалась, что от безделья разболеется.
Из её повестей Ядвига убедилась, что в Варшаве она и Эмма действительно пригодились бы. У них была сильная охота вернуться, но не знали, как это достичь, как это исполнить. Раз брошенная мысль крепко засела в голове Ядвиги. Однако же на деревне за ней следили, а более продолжительное её отсутствие было бы замечено. После долгих совещаний составили наконец проект, такой смелый, что на него только женщины могли отважиться.
Панна Ядвига подала запрос о паспорте за границу одновременно с Эммой, а так как уже были примеры, что тем, которым Варшава была закрыта, путешествие могло быть дозволено, утешались надеждой, что при старании и деньгах паспорт сделают. Имея его, обе пани решили якобы выехать за границу, а в действительности тайно направиться в Варшаву. Им казалось очень возможным, наняв где-нибудь жильё, под чужим именем укрыться в городе, и приложиться к общественной работе. Впрочем, панне Эмме пребывание в Варшаве не было запрещено, а панна Ядвига льстила себе, что под более скромной внешностью сумеет укрыться и обмануть бдительное око шпионов.
Писали в Варшаву письмо за письмом, ускоряя получение этого паспорта, мечтали уже о будущей жизни где-нибудь в уголке, в аллеях, на Праге, около Тамки либо в подобном месте. Паспорт, щедро оплаченный, наконец пришёл. Радость была очень великой. Спрятав его, постарались о другом у войта соседней гмины в Варшаву, и панна Ядвига под именем Хелены Прухницкой в скромной бричке двинулась вместе с Эммой в столицу. Но, несмотря на то, что исполняет самое горячее желание её сердца, была грустной. Это лживое положение было ей неприятно, напротив, Эмма, которая возвращалась к своим любимым занятиям, к своему, как его называла, хозяйству, показывала наивысшее нетерпение, чтобы как можно скорее доехать до Варшавы. Смеялась, плакала, пыталась отгадать, что там во время её отсутствия могло произойти, щебетала и иногда своим детским легкомыслием, может, выводила бы из себя Ядвигу, если бы та из-за её великих добродетелей глубоко не уважала её.
Несколькими днями ранее написали уже в Варшаву насчёт жилья, нашлось очень весёлое, недалеко от сада Хаузера, в аллее, где должны были поселиться обе пани вместе. Ядвига решила отказаться от бывших своих знакомств и отношений, порвать с ленивым светом и начать вместе с Эммой жизнь посвящения и работы. В этих мыслях прекрасным осенним вечером они проехали рогатки и пустились на улицы Варшавы, приветствуя на них и грозные патрули, и подвижных жителей, наперекор им весело суетящихся среди этих зловещих приготовлений. С некоторого взгляда людей можно бы поделить на два больших класса: на тех, что так любят правду, что в собственной жизни, даже во внешних формах, фальши и иллюзий вынести не могут, и на тех, которые без комедии притворства и безделушек жить не умеют. То, что мы
