Ознакомительная версия.
— Знаете ли вы «Недоросля»? Читали ли «Послание к Шумилову»? «Лизу Казнодейку»? Мой перевод «Похвального слова Марку Аврелию»?..
Казалось, стремился он с первого раза выведать свойства ума и характера новых писателей, сменяющих его поколение. Приметя среди гостей Богдановича, обратился с вопросом к Дмитриеву, как ему нравится «Душенька».
— Она из лучших произведений нашей поэзии! — с чувством отвечал тот.
— Прелестна! — подтвердил Фонвизин с выразительною улыбкой.
Ничто не дрогнуло в лице Богдановича. Он не любил не только докучать, даже и напоминать о стихах своих. Но в тайниках сердца всегда чувствовал свою цену и был довольно щекотлив к малейшим замечаниям насчёт произведений пера его.
Затем Фонвизин сказал, что привёз показать Державину свою новую комедию «Гофмейстер». Хозяин и Катерина Яковлевна изъявили желание выслушать её. Когда рассаживались вокруг Фонвизина, Державин вдруг поймал на себе пристальный взгляд Дьяковой. Ему стало неловко: он почувствовал себя виноватым за то, что ненароком выслушал её признание.
Фонвизин подал знак одному из своих вожатых, и тот прочитал комедию единым духом. Весёлая издёвка над чванным семейством князей Слабоумовых, ищущих гувернёра для своего отпрыска Василия, так не вязалась с беспомощностью автора, четырежды перенёсшего апоплексический удар. В продолжение чтения он глазами, киваньем головы, движением здоровой руки подкреплял силу тех выражений, которые самому ему нравились.
Державин расстался с Фонвизиным в одиннадцать часов вечера. Наутро, 12 декабря 1792-го года, автор «Бригадира» и «Недоросля» был уже в гробе.
Из Франции, обрастая пугающими подробностями, до России докатывались невероятные слухи — о казни законного короля, королевы и наследника, о торжестве кровожадных якобинцев. В обществе и даже в народе распространялась молва, что эти якобинцы, соединяясь с франкмасонами, умыслили отравить Екатерину II ядом, не надеясь истребить повелительницу Севера каким-либо открытым оружием. В Питере, Москве и в самых отдалённейших от столицы местах в беседах, на торгах передавали её друг дружке и не пошептом — вслух, с присовокуплением выражений, свойственных образованию и степени понятия того круга людей, который рассуждал о злоумышлении якобинцев и масонов.
Не только дворяне, но купцы и священники — за стопою бархатного, чёрного, как воронье крыло, пива, за стаканцом наливки или взварца из хлебного вина с мёдом, яблоками, грушами, — называли их шайкою крамольников, кровожадными извергами, вольнодумцами. Ничего толком не зная о якобинцах, они толковали о дьявольском наваждении фармасонов и мартынов. Многие из народа были совершенно в том уверены, что фармасоны и мартыны все с хвостиками.
Генерал-губернатор Брюс и обер-полицмейстер в Питербурхе Рылеев, оба известные осиновым своим рассудком, с ног сбились, отыскивая злодеев-отравителей. В некий день Екатерина II повелела Брюсу после его доклада найти только что прибывшего в Питер француза, разведать, чем он занимается, и назвала его фамилию. Брюс передал повеление Рылееву, но сказанную ему императрицей фамилию забыл. Как быть? Оба стали в пень. Брюс страсть как боялся высочайшего поучения из уст государыни. Наконец, по зрелому размышлению, решили отыскать последнеприбывшего в Питербурх француза, который и есть искомый злоумышленник. Рылеев, на беду рода французского, на чуждом сем языке лепетал кое-как да и понимал туго. Едва он вышел в приёмную генерал-губернатора, как к нему обратился, шаркая по-камергерски ногами, распрысканный духами, прекрасно по моде одетый человек:
— Monsegneur! Je viens seulement d’arriver...[47]
Живо отвернувшись от него, Рылеев полетел в кабинет Брюса, крича:
— Граф! Он только что прибыл! Я поддел злодея! Он здесь!..
— Никита Иванович! — в свой черёд, радостно, как глухому, закричал ему Брюс. — Что ж время-то терять? Допросим скорее бездельника-злодея! Чай, лучше будет для нас, коли всю тайну выведаем мы! А какая нам в том выгода передавать его Шешковскому?..
Тут же велели приготовить розги, призвали людей, разоблачили француза и зачали его пороть, приговаривая:
— Qui sont ceux qui l’ont envoye a Petersbourg pour empoisonner Sa Majeste l’Imperatrice?[48]
Несчастный француз визжал под розгами, вертелся в крепких руках полицейских и наконец изнемог. Брюс и Рылеев остановились продолжать пытку, не зная, как быть дальше. Думали долго и придумали призвать на совещание правителя канцелярии.
— Ваше сиятельство, — обратился тот к Брюсу, — вы изволили видеть его паспорт? Изволили спрашивать, кто он таков?
Граф удивился:
— Нет, я ничего не видел и не спрашивал. Рылеев всё знает, поговори-ка лучше, братец, с ним...
Правитель канцелярии спросил тогда у обер-полицмейстера:
— Никита Иванович! Да вы как о том знаете, что этот прибывший намерен произвести адское злодеяние — отравить государыню?
Рылеев сделал хитрое лицо.
— Да он, братец, сам мне это сказал!
— Как так?
— По-французскому, братец! Что ты думаешь, я не знаю, что ли? Он сказал: «je viens d’arriver...», а ведь государыня и повелела отыскать новоприехавшего. Так кого же ещё отыскивать? Он из приезжих из-за границы, чай, самый последний. Никто после его ещё не приезжал!
Правитель канцелярии ужаснулся.
— Ах, ваше сиятельство! — доложил он Брюсу. — Дело воистину может кончиться для вас весьма неблагоприятным образом!
Генерал-губернатор почувствовал искреннее раскаяние, ибо при свинцовых мозгах у него было доброе сердце.
— Сделай дружбу, любезный! Пособи мне! — зачал он просьбою прашивать правителя канцелярии.
— Трудно, ваше сиятельство! Вы изволили француза чересчур обеспокоить! — ответствовал тот.
— И всё-таки постарайся ужо как-нибудь! — настаивал граф.
Правитель канцелярии уступил и пошёл узнавать, кто сей несчастный.
Оскорблённый француз, рыдая от боли, поруганий и унижений, не мог вымолвить слова в ответ, только сунул ему в руки паспорт и несколько рекомендательных писем Брюсу. Оказалось, что генерал-губернатор просил кого-то из наезжавших в Париж бояр-гастрономов приискать для него искуснейшего повара. И вот «chef de cuisine de ministre»[49], бежавший от революции, решился за шесть тысяч в год «d’aller voir се pays de barbares»[50]. Двойной оклад договорной цены преклонил шеф-повара позабыть оскорбление, нанесённое его французской чести, уврачевав на теле его язвы, и остаться у графа Брюса кормить его сиятельство вкусными, французской стряпни яствами.
Государыня изволила много и долго поучать Брюса в кабинете. Брюс падал на колена, просил помиловать. Но после обеденного стола Екатерина II, рассказав происшествие сие avec chef de cuisine[51] фавориту своему Зубову, смеялась ото всей души. Безусловную преданность, даже у тупых исполнителей её воли, она ценила всегда. А в грозную пору, когда под звуки «Марсельезы» начали шататься троны в Европе и орды оборванных, но гордых молодых людей с трёхцветными розетками в петлицах перешли Рейн, опровергая знаменитых генералов-тактиков, — оценила вдвойне.
От давних свободолюбивых мечтаний пришлось отказаться, и окончательно. Были запрещены переписка с Францией, французские журналы и книги, приезд французов (если у них не имелось паспортов от бурбонских принцев). Всё, что хотя бы отдалённо напоминало якобинские идеи, в России искоренялось. Одной из первых жертв стал Радищев.
Весной 1790-го года он напечатал в собственной маленькой типографии «Путешествие из Петербурга в Москву», обличающее самодержавие и крепостничество и пронизанное любовью к родине и народу. Прочитав книгу, царица «с жаром и чувствительностью» сказала Храповицкому, что автор её «бунтовщик хуже Пугачёва». В июле 1790-го года Радищев был заключён в Петропавловскую крепость, а затем приговорён к смертной казни.
В числе немногих лиц, которым он успел послать свою книгу, был и Державин. Позднее распространилась молва, будто именно Державин представил императрице с подробным доносом на автора «Путешествие из Петербурга в Москву», изданное без имени сочинителя. Однако клевета эта опровергается свидетельством Храповицкого: из его дневника мы узнаем, что Екатерина II, уже прочитав книгу, не знала доподлинно, кто её написал. Только 2 июля Храповицкий называет Радищева, сидящего в крепости, как автора «Путешествия».
Нет сомнения в том, что Державин, придерживавшийся консервативных взглядов, строго порицал содержание радищевской книги. Но честный и открытый, он никак не мог выступить в роли доносчика, которых так презирал сам. Столь же бездоказательно была приписана Державину язвительная эпиграмма на Радищева, когда Екатерина II заменила смертный приговор «русскому Мирабо» десятью годами ссылки в сибирский острог Илимск.
Ознакомительная версия.
