«Прежде всего ты обжора, а потом рыцарь и поэт…» — подумал господин Матиас Рунтингер, не обращая никакого внимания на бесконечный монолог своего соседа.
— А ты не поэт… Нет!.. — продолжал Освальд фон Волькенштайн, делая вид, что по ошибке притянул к себе вино купца. — Видно, у тебя деньжата водятся. Ты, наверное, знаешь: поэт богат звучными стихами, а не звонкой монетой. Ты, наверное… — Волькенштайн задумался. Воспользовавшись паузой, Рунтингер подвинул к себе свою кружку, а поэт нахмурился. — Ты купец или поп, переодевшийся в платье бюргера. Поп всегда боится, что ему набьют морду, когда он лезет к девке. Ты тоже опасаешься, как бы я не принял из твоей кружки обоих причастий.
Рунтингер засмеялся:
— Вы угадали, господин рыцарь. Я купец. Если изволите, я налью вам вина.
Угрюмое лицо Волькенштайна повеселело.
— Вы весьма великодушны! — ответил он, сразу же перестав обращаться к купцу на «ты». — В таком случае вы либо никудышный купец — так как излишне внимательны к человеческим слабостям, либо, наоборот, безжалостный, как дьявол, копитель гульденов, шныряющий за крупной рыбой и оставляющий крошки для всякой мелюзги. Разумеется, поэт может насытиться и крошками, если будет клевать их одну за другой. Мы, поэты, — девки, продажные девки! — сказал Волькенштайн жалобно дрожащим голосом. Ему хотелось как можно скорее залить тоску, подступившую к горлу. — Меня тоже купили. Если бы вам довелось узнать, на чью удочку я попался, вы нисколько не удивились бы!
— На чью же? — спросил, подзадоривая умолкшего соседа, Рунтингер.
— Нет, этого я не скажу. Не имею права. Я не скажу ни вам, ни кому-либо другому. Не скажу, даже если вы предложите мне еще одну кружку вашей собачьей бурды.
Мимо них проходила служанка с вином, и Рунтингер кивнул ей. Служанка подала кружку рыцарю. Осушив ее в один миг, он снова насупил брови:
— Нет, не скажу. Не выдам тайны даже за целый кувшин. Он рассердился бы на меня! — И рыцарь наклонился к самому лицу Рунтингера: — Он — римский король. Понимаете, я даже не пикну никому об этом. Никому. Никогда…
Выслушав речь пьяного рыцаря, Рунтингер задумался. «Ради чего понадобился Сигизмунду этот молодец? Ради его стихов? Кто знает, не исключено и это. Но римский король прежде всего ловкий купец. Рифмованным строчкам он всегда предпочтет доходные товары. Этот поэт каким-то образом связан со двором. Такие люди мне нужны. Лишняя кружка вина может оказаться неплохим авансом: ведь мне частенько удавалось извлекать пользу для себя при самых непредвиденных обстоятельствах».
Рыцарь Освальд фон Волькенштайн бормотал:
— Следует быть поосторожнее с вином. Однажды оно дьявольски подвело меня. Правда, тогдашнее вино не имело ничего общего с констанцской бурдой. Там было его величество бургундское! Тогда я тоже говорил, говорил, а когда дошло до платы… Да, друг, у меня были сведения, которые ценились на вес золота! Я тоже купец. Я торгую даже самыми незначительными сведениями. Она хотела подарить мне целую ночь! А я, болван, отказался. В ту ночь я перестал быть поэтом. Теперь я всего-навсего дурачок торгаш. Мне хотелось получить товар за товар, за свои сообщения — ее сообщения. А теперь… я даже не могу найти ее. Ищу ее везде всё время, днем и ночью. Я знаю, что она здесь. Только попробуй — найди иголку в копне сена. Увы! Если даже я найду ее, она уже не подарит мне то, что могла прежде. На Востоке — я там много странствовал — говорят: человек всю свою жизнь проводит в поисках того, что на убогом языке смертных называется счастьем. В один прекрасный день оно идет навстречу человеку, а он, не зная об этом, глазеет по сторонам, и счастье проходит мимо. Это счастье покинуло меня навсегда, навсегда… Ее звали Олимпией. Олимпия! Олимпия! О боже, боже! Только тогда, когда мы расстались, я понял, что люблю ее, друг, до гроба… А она, — неожиданно добавил он, — шлюха…
Рунтингер понял: этот парень — лазутчик Сигизмунда.
Он собирает информацию и торгует ею. Стало быть, равенсбургской торговой фирме сегодня повезло. Надо только поближе сойтись с ним. Господин Рунтингер посмотрел на своего соседа. Голова рыцаря тяжело опустилась на грудь, щёки равномерно надувались и опадали, а толстые красные губы открывались и закрывались. Рыцарь Освальд фон Волькенштайн заснул. Рунтингер потряс его сначала легко, а потом посильнее. Но старания негоцианта были напрасны. Тогда он поднялся и пошел к Тюрли. Поэт никуда не денется: Тюрли не выпустит его, пока тот не напишет ему стихов; поэт должен, по крайней мере, рассчитаться за свои обеды.
Рунтингер решил следить за дверью, ведущей в трактир. Пока не появится на лесенке художник, рисующий вывеску, негоцианту нечего беспокоиться: он найдет поэта — рыцаря в трактире, с кружкой вина. Довольный и сытый, негоциант вышел на улицу и зашагал в сторону ратуши.
Рунтингер не спешил, — ему уже не нужно было думать о ночлеге. Он шел, поглядывая вокруг хитрыми, умными глазами. Ему казалось, что в этой суматохе и давке он даже помолодел. Прежнего Констанца не узнать. Еще недавно город был спокойным, красивым и благоустроенным. Богатые купцы и владелицы ткацких заведений жили в пышных домах-дворцах. Здесь кипела вся деловая жизнь Констанца. Город походил на жирного богача, лениво расположившегося на берегу Боденского озера и сыто потягивавшегося в лучах солнца и в блеске золота. А теперь? Казалось, город сходил с ума от всевозможных излишеств. Широкие улицы неожиданно сузились, просторные площади еле вмещали людей. Наблюдая за толкотней, он нимало не интересовался тем, какая сила вызвала ее. В Констанце затевается большое дело, и купцу в это время надо быть обязательно здесь! Довольный, он тепло подумал о Мельхиоре. О нем нечего беспокоиться: Мельхиор — молодчина. Он настоящий сын своего отца!
Движение по улицам сковывалось не только бесконечными потоками людей, но и домами. Почти у каждой стены стояли либо ларьки, либо мастерские, либо столы с парусиновыми навесами, под которыми бродячие торгаши раскладывали свои товары. Попав в толпу зевак, господни Рунтингер решил покрепче держать руку на кошельке. На прилавках мясных ларьков были выставлены телятина, оленина и кабанина. Откуда-то доносился запах лекарственных снадобий и кореньев. Рядом стучали молоты, звенел металл, слышался хлест ремня. Все эти звуки вырывались из бессчетных мастерских и будочек сапожников, кузнецов, оружейников, плотников, кожевников и шорников. Мастеровые люди облепили улицу со всех сторон. В хаотическом шуме выделялись резкие голоса зазывал. Они расхваливали собственные изделия, восточные ткани, любовные напитки, мускусные духи, лекарства и прочее. В толпе не без труда пробирался торговец с тачкой, нагруженной горячими паштетами и печенкой. У порталов церквей толпились нищие. Обнажив свои гноящиеся раны, нарывы и увечья, они гнусавили, выклянчивая милостыню.
Рунтингер недоумевал: куда деваются эти люди на ночь? Ведь должны же они где-нибудь спать! Даже если приезжие займут всё до последнего уголка в трактирах, домах, сараях, амбарах города с его окрестностями, то всё равно они не поместятся!
Оглядевшись повнимательнее, Рунтингер легко нашел ответ на свой вопрос. В воротах, на мостовых, в нишах и в укрытиях, — везде, где только был какой-нибудь кров над головой, — виднелись соломенные постели. Вечером ночлежники приносили сюда мешковину, попоны, одеяла и не раздеваясь закутывались в них. Негоциант уже сейчас видел людей, которые спали прямо на земле.
Первым, кого заметил Рунтингер, проходя мимо дома бюргера Иоганна Вида, был тот, кого он никак не предполагал увидеть здесь. В проезде, за большим широким столом, сидел человек. Перед ним были сложены в столбики монеты разного достоинства. Человек этот обменивал одному дворянину итальянские деньги на рейнские гульдены: свинцовой палочкой он нацарапал расчет на столе и проворными пальцами стал передавать монету за монетой. Меняла взглянул вперед, и его глаза встретились с глазами Рунтингера. Да, это, конечно, он, Аммеризи из Флоренции. Господин Матиас не беспокоил менялу до тех пор, пока тот не закончил свою операцию.
— Чему тут удивляться? — весело сказал меняла изумленному негоцианту. — Сюда приехало немало таких итальянцев, как я.
Аммеризи сказал правду. Возле дома «У елок» Рунтингер мог бы встретить Адиджерия Франчисса из Брешии. В Констанце очутился и Бартоломео де Бардис. С папой прибыл сюда самый богатый человек — флорентийский банкир Козимо де Медичи.
— Без нас, — улыбался Аммеризи, — здесь замерла бы всякая жизнь, а собор зачах бы, не успев открыться. Только мы поддерживаем круговращение золотой крови в жилах этого города, а стало быть, и всего мира.
Рунтингер задумчиво поглядел на стол менялы. В двух шагах от него на таком же столе продавали коренья. Но пять-шесть таких меняльных столиков, расставленных ростовщиками на улицах Констанца, действительно поддерживали круговращение золота в мире. Здесь всё обменивалось и поднималось, как на дрожжах, оказывая влияние на богатство, силу, власть и политику. Это были не простые менялы. Когда они обменивали одни золотые монеты на другие, часть золота не только проходила через руки, но и прилипала к их пальцам. Золото притягивало золото тогда, когда столик менялы незримыми узами связывался с сокровищами подземных кладовых банкиров. Даже Медичи счел необходимым переселиться на время в Констанц! Банкир Козимо…
