— Иди, Пепик, сюда, покажи им! — звал его учитель к доске или в школьный садик, если работа не спорилась. И Пепик, если даже и не мог сделать лучше других, даже если делал хуже остальных, заражал всех своей стихийной страстью к работе.
Девушки, растрепанные, возбужденные праздничным переполохом, в котором они чувствовали себя, как рыба в воде, окружили Пепика. Зеленая хвойная змея, колючая, но благоухающая, веселя глаз свежим цветом и еще более красивая от ярких лент, которыми ее обвивали на конце стола девичьи руки, медленно поползла к потолку — так с берега в пруд спускается большой уж.
В половине пятого прибежала Славка.
— Девчата, что я нашла! Песенки, в которых бедняки в старое время жаловались на кулаков. Давайте поскорее выучим их!
Пепик выпустил из рук еловую гирлянду, схватил со стола свою гармонику, взял на ней веселый, бодрый аккорд, завертелся по зале как весенний ветер и врезался прямо в самую гущу девушек.
— Ну вот и хорошо, делаю рационализаторское предложение! — протолкался он к середине скамьи, отодвинул немного девушек вправо и влево, чтобы освободить локти, и прикоснулся к перламутровым клапанам.
— Будем плести гирлянду и петь при этом! Пусть не лодырничают ни рот, ни руки.
* * *
Товарищ Шмерда ошибся, что людям не до пляски.
Двадцать минут восьмого, когда в оркестре еще недоставало барабанщика и тарелочника, через узкие двери в залу уже плыл живой поток. Женщины в праздничных платьях и шелковых белых платочках, пожилые мужчины в черных свадебных сюртуках, которые никак — будь они неладны! — не изорвутся, хотя из рукавов всегда больше чем следует вылезают руки, то ли потому, что сукно за годы супружества село, то ли потому, что от работы руки стали длиннее. Мужчины помоложе и еще неженатые парни были уже не в черных, узких, как трубы, брюках, которые когда-то шил в Непршейове всем женихам портной Вондра, а в удобных серых или синих костюмах из магазина готового платья, с цветными галстуками, и всюду виднелись разряженные, завитые девушки в красных, зеленых, светло-голубых и розовых платьях, смеющиеся, возбужденные, сразу же за порогом собирающиеся в стайки, как ласточки, жадно и с любопытством высматривая знакомых танцоров.
Гости из соседней деревни и непршейовцы уже в сенях, где была раздевалка, смешивались, здоровались друг с другом, перекидывались шутками, приятель жал руну приятелю. Франтишек Брана, запыхавшийся, но веселый, едва протолкался в зал.
— Будь здоров, председатель! Будь здоров Францик! — кричали ему со всех сторон, и через головы тянулись к нему, так что он даже не всегда знал, кто ему так искренне жмет руку.
— Ну как, Францик, теперь у вас стадо не хуже поповского, верно?
— Здорово вы построили, что правда, то правда!
— Разумеется, эти непршейовцы всегда должны возвыситься над другими.
— А почему бы и нет, если сумеют?
Шахтеры щеголяли в черных кителях с бархатными петлицами, ремесленники-горняки — в серых мундирах с желтыми кантами. Эти рослые парни, гордые своим шахтерским званием, высматривали красивых девушек; на некоторых кителях мелькали серебряные партизанские значки, красная ленточка февральской медали или знаки трудового отличия.
Поток людей волнами вливался в залу. Каждый раз тут же за порогом люди приостанавливались, так как в глаза им бросался непривычно яркий свет, гирлянды из еловых ветвей и пестрые украшения из кистей и лент. Сторицей окупилось то, что Павел и Пепик повесили прямо среди гирлянд еще десять добавочных лампочек по шестьдесят свечей: никто не узнавал старый непршейовский трактир — яркий свет, разноцветные ленты и зелень мгновенно создавали праздничное настроение.
Художественное творчество Павла Микши быстро собрало около себя толпу. Ничего не значило, что у Пршемысла Пахаря было слегка перекошено плечо, что у Гонзы Грунта, хотя он и был похож, вышли короткие ноги. Люди говорили с восторгом: «Посмотрите, честное слово, вылитый Гонза! И насчет плуга правда! Годика через два-три дети будут ездить в музей, чтобы посмотреть на плуг!»
На другом большом плакате высилась кремлевская башня, верно и точно нарисованная, и на ее рубиновой звезде сидела белая голубка мира. Внизу, под кремлевскими стенами, грозил кулачком разъяренный паяц: длинный, острый, крючковатый, как клюв, нос свисал над ртом, из которого торчали длинные кровожадные зубы…
— Трумэн! Посмотрите, Трумэн! — смеялись женщины, а Бржезнова пригрозила ему кулаком:
— Погоди ты, Трумэн лощеный, и ты когда-нибудь полетишь за своим Адольфом!
Станда Марек пришел с трудом, пересиливая себя, так как нога чертовски болела, и его угнетал стыд перед Франтишком за свою выходку днем. Но едва он успел осмотреться, как обо всем позабыл и искренно обрадовался: вот так ребята, как хорошо все придумали, всякий сразу чувствует, что даже и на танцевальной вечеринке повеяло свежим, нынешним ветром!
Появились и непршейовские кулаки, хотя на плакатах было ясно сказано: «Вечер для членов кооператива». Что еще за «члены кооператива», кулаки отроду были в этом трактире хозяевами, именно от них трактирщик получал больше всего дохода, если им приходило в голову покутить; у них был здесь даже «свой собственный» стол. Широким решительным шагом в залу вошел Войта Драгоун, прокладывая путь для своей низенькой жены, похожей на ощипанного гусенка, который смотрел то злобно, то жалобно. Сразу же вслед за ними в проход, проложенный в толпе могучим телом Войты, скользнул крохотный слабоумный Шебек с женой, похожей на кирасира; к ним присоединились Косан, Вошаглик и Матерна. Они несколько смешались, увидев красные полотнища с лозунгами и плакат с трактористом. Но кулацкая спесь не позволила им — отступить. Тетка Шебекова громко зафыркала, притянула своего Шебека себе под крылышко, словно испугалась за него, и решительно поплыла в толпе в сторону «своего» стола. Войта Драгоун мельком взглянул на плакат с Пршемыслом Пахарем и покачал головой.
Но увы! Веселые шахтеры — из соседней деревни и здешние непршейовские, — не посчитались с кулацкими привилегиями, рассевшись со своими женами вокруг стола шумной веселой компанией и поставив на скатерть четыре бутылки с красным вином, которое принесли с собой.
Никто из них даже не заметил тетки Шебековой, которая энергично растолкала толпу перед «своим» столом и теперь стояла, оцепенев от дерзости этой шахтерской компании. Ей хотелось закричать, затопать в гневе, как она привыкла дома топать на батраков. Ведь еще на масленице в этом году все шло, как обычно! Но она взглянула еще раз на шахтеров, к вдруг ее охватило чувство бессилия. Внутри ее что-то оборвалось, румянец на щеках моментально исчез, могучие руки утратили всю свою силу. Она, не сопротивляясь, позволила своему Шебеку усадить себя за соседний, еще не занятый стол, куда уже молча сели Косаны и Драгоуны, и только вытерла влажный лоб кружевным платочком. Эх, Шебек мой, куда это мы попали, говорили ее трагически выпученные глаза.
* * *
Власта Лойинова пришла в трактир с Пепиком и Славкой. Но едва она оставила пальто в раздевалке, ее дети пропали где-то в зале. У Власты вдруг задрожали ноги, как у молодой девушки. Десять лет она не была на танцах и после смерти Петра знала только собрания и работу по дому и в поле. На миг она в смятении подумала, что ей следует вернуться домой, не к лицу ей, вдове и матери пятерых детей, этакие веселые сборища. И заколебавшись, она чуть снова не надела пальто. Но мысль о Петре поддержала ее решение остаться. Что сказал бы Петр? Иди, девочка, будь вместе с жизнью, не забивайся в угол! Сколько раз она это слыхала, ведь эти слова он говорил мамаше Тибурцевой, которая уже двенадцатый год, словно старуха, ходила во вдовьем черном платье и, кроме тяжелой работы, знала только могилу покойного мужа в углу кладбища.
«Как жаль, мамаша, что Тибурец не может приподнять дерн над своей головой! Знаете, что он сказал бы вам? Не греши, мать, против жизни, не порти глаза слезами! Иди к людям, живи, радуйся, будь среди живых, думай о живом, люби живое! Ведь я умер за радость, за счастье людей!»
И вот уже несутся звуки первой польки. После минуты замешательства, пока танцующие искали друг друга, круг пришел в порядок и двинулся в правильном вращательном движении, в котором отдельные пары кружились, как мелкие планеты. Это ритмическое, красивое движение приносило радость, и у всех заблестели глаза. И хотя всем приходилось вертеться, как говорится, «на пятачке» и некоторые буйные молодые пары жаждали быстрее понестись по залу, все же не было ни толкотни, ни давки, все подчинились общему ритму, так что весь зал стал походить на очень сложный механизм, в котором каждое колесико выполняет свою особую задачу, но все сообща они все-таки создают высшую, совершенную гармонию. Но на этом всякое сравнение с механизмом кончалось: это были живые, веселые люди со своими собственными радостями, то более тихими, то более бурными, смотря по характеру, все со своими мыслями и желаниями и все же объединенные одной радостью, энергично, уверенно прославляющие жизнь.
