– Узнаю степняка, привыкшего к вольным ветрам!
Вбежавшему в кабинет адъютанту хозяин указал на зашторенное окно.
Пока тот драл штору да никогда, видимо, не открывавшуюся раму, было тихо, а как открыл:
Царь испугался,
Издал Манифест…
Иван Логгинович в тревожном возбуждении посетовал:
– Менять, менять надо песнопения. Повеселее! А то – главный министр Дурново, председатель Горемыкин… – Он всласть похихикал. – Нет, хоть одного да заменим. Что, не верите, Петр Аркадьевич?
– Все в руце Божьей, царской то есть, – скромно ответил Столыпин.
– Думаете, и без моей подсказки?.. – с проснувшейся обидой заметил Горемыкин.
– Думаю, Иван Логгинович, что без вашей мудрой головы не обошлось.
– Спасибо и на том. Можно бы и застольно поговорить, но как перед такой высочайшей аудиенцией?..
– Никак нельзя.
– Вот-вот. Подышали? Пора и в путь. В нашем деле нельзя опаздывать.
– Время аудиенции не изменилось?
– То же самое, послеобеденное. Самое благое время. В шесть часов, как телефонировал барон Фредерикс. Государь в это время истинно благодушествует. С Богом нам, Петр Аркадьевич!
Горевой старик тут горе не мыкал – о дворцовых порядках судил здраво. Ну что ж…
Столыпин первым встал с кресел, но в дверях пропустил вперед облачившегося в шубу старика. И это по апрельскому-то солнцу!
Впрочем, солнца они и не видели. В закрытой и зашторенной карете, сопровождаемые целой сворой конных жандармов, вихрем пронеслись – как повелось со времен Плеве – по людным, опасным улицам на вокзал, а там – хорошо охраняемый, курсировавший между Петербургом и Царским Селом поезд. Разумеется, с наглухо закрытыми, плотно зашторенными окнами.
«Оля, бесценное мое сокровище. Вчера судьба моя решилась! Я министр внутренних дел в стране окровавленной, потрепанной, представляющей из себя шестую часть мира, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих слов тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что он не оставляет меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает.
Поддержка, помощь моя будешь ты, моя обожаемая, моя вечно дорогая. Все сокровище любви, которое ты отдала мне, сохранило меня до 44 лет верующим в добро и людей. Ты чистая моя, дорогая. Ты мой ангел-хранитель».
Он понимал, что новое назначение, даже сведя семью воедино, в столичном Петербурге, неизбежно отринет его от семьи… для новых, еще более грязных дел. Теперь в его подчинение войдут и полиция, и жандармерия, а они не цветы дамам раздают – кандалы, тюрьмы и виселицы…
Отсюда – и наивная, чисто человеческая надежда:
«Я радуюсь одним – пробыть министром 3–4 месяца, выдержать предстоящий шок, поставить в какую-нибудь взаимность работу совместную с народными представителями и этим оказать услугу Родине. Вот как было: вчера получаю приказание прибыть, в 6 ч. вечера явиться в Царское. Поехал экстренным поездом с Горемыкиным…»
В дороге они мало говорили. Чего переливать из пустого в порожнее? Столыпину было жаль 67-летнего старика, которого явно сунули на заклание. Революция не думала утихомириваться, только глубже и организованнее уходила в подполье. Его надо было чистить, как всякий домашний подвал. Может ли громадный российский дом жить при таком захламленном, грязном подполье? Там от пришлых, сбежавшихся со всех окрестных помоек крыс вонь стоит несносная. Крысоловки надежные нужны, коты – душители крыс. Да уж и спускать мусорщика-чистильщика в этот обезвреженный ад.
В Саратове он был пожарником, а здесь и того хуже – мусорщиком!..
Не стоило обольщаться: при никчемном старике именно такая роль ему и уготована. Но ведь не откажешься?.. Не сам же Горе-Мыкин до того додумался?
Барон Фредерикс, встречая их в приемной, не мог скрыть своего сочувствия:
– Ничего, ничего, Бог даст…
Сочувствие внешне относилось к обоим гостям, ступившим на ковер приемной, но адресовалось-то, конечно, Столыпину.
– Государь пожелал вначале принять Ивана Логгиновича… Я сейчас осведомлюсь…
Вернулся он с поклоном одному Горемыкину. В этом не было никакой обиды Столыпину, но все же… Неужели до сих пор не договорились?
Нет, обычный церемониал. Все-таки Горемыкин был властным председателем Совета Министров, а Столыпин только подвластным губернатором.
Впрочем, через пять минут позвали и его.
Столыпин был в камергерском мундире; придворный церемониал исполнил с полным достоинством.
Николай II указал на свободное кресло пред своим столом.
– Вы, конечно, догадываетесь, Петр Аркадьевич, для чего я вас вызвал?
– Да, ваше величество, – привстал Столыпин.
– Сидите, сидите. Мне хотелось бы без спешки досказать вашу догадку. Я уже имел случай поблагодарить вас за успешное утишение такой трудной губернии, как Саратовская. Думаю, и с более великой задачей справитесь. Мы изволили назначить вас министром внутренних дел. Что вы, Петр Аркадьевич, на это скажете?
Несмотря на усаживающий взмах царской руки, Столыпин, поднявшись, не сел обратно. Минута была слишком важная. На официальное предложение и отвечать надо было официально.
– Ваше величество, я не сомневаюсь, что вы все заранее обдумали, но все-таки разрешите высказать свои возражения?..
Николай II с некоторой тревогой остановил на нем взгляд застывших глаз.
– …возражения против самого себя…
Царь поощрительно, отходчиво улыбнулся в негустые, домашние усы.
– Согласитесь, ваше величество, задача непосильна, трудна, я бы сказал – слишком смела и для вашего величества?
Николай II посмотрел уже с другой усмешкой, как бы говоря: «Ну, нам видней, кого и куда назначать!»
– Сами посудите, ваше величество. Взять губернатора из Саратова, по сути провинциала, и противопоставить его не только петербургскому чиновничеству – всей сплоченной оппозиции в Думе. Это, пожалуй, обречь главное министерство на провал…
Николай II не перебивал, и надо было договаривать до конца.
– Сдается мне, ваше величество, для такого министерства потребен человек, который сможет обуздать столь задиристую Думу и…
– Насколько я изучил вас, Петр Аркадьевич, – перебил государь, – вы тоже принадлежите к людям задиристым?
Сейчас и Столыпин вынужден был улыбнуться:
– Я имел в виду авторитет! Авторитет высочайше утвержденного министра. Его способность навести порядок в России…
– …как на Саратовщине? Нас это вполне устраивает.
Столыпин не уступал в начавшемся споре:
– Даже при беглом знакомстве с петербургскими веяниями я уловил: все уповают на думское большинство…
– Да, да, на кадетов, – впервые подал голос Горемыкин.
Николай II небрежно отмахнулся от него:
– А если мы не желаем министра из случайного думского большинства?
– Тут я вполне согласен с вами, ваше величество. Но одно мое имя может вызвать бурю в Думе. Не знаю, с чьей это подачи, но за мной уже тянется шлейф черносотенца…
У государя просыпался зов романовских предков:
– А если мы на этот, чуждый нам, шлейф наступим ногой? – Он даже притопнул, если не петровской, то все же царской ногой.
В конце затянувшейся беседы, которая мало походила на официальную аудиенцию, Столыпин просто поднял сложенные, как бы для молитвы, ладони:
– Умоляю вас, государь, избавить меня от ужаса нового положения! Я пойду на эту должность только в том случае, если вы прикажете мне… ибо я, как верноподданный, обязан и жизнь отдать!..
Николай II секунду помолчал.
– Да! Приказываю вам, Петр Аркадьевич Столыпин. И благословляю вас – на пользу нашей России.
Говоря это, Николай II взял его руку обеими руками и горячо пожал ее.
Столыпину оставалось только поцеловать руку благословившего царя и сказать:
– Я повинуюсь вам, ваше величество!
У Николая II, у Горемыкина, да и у самого Столыпина на глазах были слезы…
Но дописывал он семейное письмо уже не столь сентиментально:
«Да, мой ангел. Мой хранитель.
Жребий брошен, сумею ли, помогут ли обстоятельства, покажет будущее. Но вся Дума страшно настроена, обозлена основными законами, изданными помимо Думы, до сформирования кабинета, и будут крупные скандалы.
Если ждет меня неуспех, если придется уйти через 2 месяца, то ведь надо быть и снисходительным – я ведь первый в России конституционный министр внутренних дел…»Столыпину пришлось работать при странном председателе Совета Министров…
Министр внутренних дел в России был главным министром; мало того, что ему подчинялись полиция и жандармерия – он же назначал губернаторов и генерал-губернаторов. Но все-таки негоже было прыгать через голову председателя. Но что же делал Горемыкин, поняв, что Витте навязал через голову избирательный закон, давший преимущество крестьянам? Да ровным счетом ничего. Тешил свое старое, чиновничье самолюбие: мол, все само собой разумеется, и депутаты, так поспешно, в революционной суматохе, избранные в Думу, придут к нему на поклон.
