Все это, конечно, мог заметить только посторонний человек, но осужденные, которых вывели на площадь под крепким, окружавшим их со всех сторон конвоем, не знали еще о тех мучениях и казнях, которые ожидали их.
Экзекутор зазвонил в колокольчик, и приговоренных к казни взвели на эшафот при барабанном бое. Затем, по данному сенатским секретарем знаку, барабаны смолкли, и по команде начальствующего над военным отрядом отряд взял ружья на караул, а секретарь начал чтение длинного указа. В указе этом излагались все вины осужденных, а затем и состоявшийся о каждой и о каждом из них приговор, с дополнением, что государыня отменила смертную казнь, заменив ее наказанием кнутом, с урезанием языка, Лопухиной и Бестужевой. Софию же Лилиенфельд, по причине приближающихся родов, на площадь не выводили, но приказано было объявить ей, что по разрешении ее от бремени она будет высечена плетьми. Все это и было исполнено.
Степан Лопухин и его сын не перенесли пыток и жестокого битья кнутом и вскоре оба умерли в отдаленной ссылке. Лопухина была отправлена в Якутск. Она протомилась в ссылке почти двадцать лет. Никто не узнал бы в возвращенной впоследствии старухе прежнюю блестящую красавицу. Годы и страдания слишком изменили ее. Возвратясь из ссылки при Петре III, она стала посещать тот круг общества, в котором жила прежде, и когда хотела сказать что-нибудь, то наводила на всех ужас, так как вместо прежнего звонкого голоса теперь слышалось какое-то дикое мычание. Бестужева, как меньше пострадавшая при урезании языка, могла, хотя и с большими усилиями и весьма неясно, выговаривать некоторые немногосложные слова.
Обер-гофмаршал Михайла Бестужев-Рюмин, остававшийся во время производства следствия над его женою под арестом, был по окончании дела посажен в каземат, где и отсидел три месяца, после чего его отпустили за границу «для поправления здоровья и для развлечения». Шестидесятидвухлетний старец развлекся там на свой лад, женившись на молоденькой и хорошенькой вдовушке графине Гаугвиц.
Брат его Алексей, несмотря на козни Лестока, по смерти князя Черкасского был сделан канцлером. Впоследствии, однако, и ему пришлось отправиться в ссылку, но не в отдаленную.
Кара, постигшая Лопухину, ее мужа и старшего сына, отразилась и на других детях Натальи Федоровны. Старшая дочь ее, Наталья, была лишена фрейлинского знака и удалена от двора, а два младших сына были отправлены к их родственникам в дальнюю деревню. Оба брата ее, Петр и Владимир, долго содержались под арестом, а потом не были допускаемы ко двору. Имения сосланных Лопухиных были отписаны на государыню и розданы ею другим.
О майоре Фалькенберге не встречается никаких сведений.
Поручик Фридрих Бергер был награжден и деньгами, и поместьем и переведен в конную гвардию. Впоследствии он был подполковником гвардии.
Дальнейшая судьба его неизвестна.
История мнимого заговора
(о Е. П. Карновиче и его романе «Пагуба»)
Исторической роман «Пагуба» известного в прошлом веке историка и писателя Евгения Петровича Карновича (1824–1885) посвящен секретной странице русской истории — «Лопухинскому делу», относящемуся к самому начальному периоду царствования императрицы Елизаветы Петровны (она правила Россией с 1741 по 1761 г.), «Елизавета была умная и добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня XVIII века, которую по русскому обычаю многие бранили при жизни и тоже по русскому обычаю все оплакивали по смерти», — писал В. О. Ключевский, умевший взглянуть на венценосцев простым человеческим взглядом. Именно из «брани» или, говоря языком самого дела, «оскорбления высочайшей персоны государыни непристойными словами», как грозная туча из едва заметного облачка, образовалось «Лопухинское дело», одно из самых примечательных в ряду потаенных политических процессов елизаветинской эпохи.
Автор романа «Пагуба» Е. П. Карнович родился в семье богатого помещика, принадлежащего к старинному дворянскому роду. Превосходное домашнее образование предопределило его глубокие и разносторонние научные и литературные интересы. В 1844 г. Карнович окончил Педагогический институт в Петербурге. Отец не оставил ему наследства, но дядя завещал племяннику значительное состояние. Однако молодой Карнович дал своим крестьянам вольную и, оставшись без средств к существованию, пошел служить: преподавал греческий язык в тульской гимназии, историю и статистику в калужской гимназии, затем более 10 лет служил в Вильно. В 1859 г. вышел в отставку, поселился в Петербурге и целиком отдался литературной деятельности. Первые шаги на этом поприще он сделал значительно раньше, в пору своей службы в провинции. Еще в 1845 г. он опубликовал переводы с древнегреческого знаменитых комедий Аристофана — «Облака» и «Лисистрата». Тогда же появились в журналах и стихи Карновича.
Он печатался в лучших российских газетах и журналах. И везде был «желанным сотрудником», ибо славился редкостной добросовестностью, живо откликался на спешные просьбы редакций, быстро доставлял превосходные статьи на самые разные литературные и научные темы.
Его демократические убеждения находили выражение в научно-публицистических статьях. Например, в 1858 г., в разгар подготовки крестьянской реформы, Карнович поместил у Некрасова в «Современнике» цикл статей по истории крепостного права. А несколько позднее основал еженедельник «Мировой посредник», призванный практически содействовать крестьянской реформе. Глубоким демократизмом были проникнуты и его статистические очерки, и статьи по национальному вопросу, и правоведческие труды, направленные на утверждение прогрессивных судебных реформ 60-х гг. и выработку правосознания в русском обществе.
Не избегал он и полемики, особенно если речь шла о насущных общественных потребностях. Не случайно имя Карновича упоминается в стихотворении Некрасова «Что поделывает наша внутренняя гласность?»:
На грамотность ударил Даль…
Но отразил его Карнович…
В 1856 г. В. И. Даль опубликовал в «Русской беседе» письмо, в котором рассуждал о преждевременности всеобщего распространения грамотности («…перо легче сохи; вкусивший без толку грамоты норовит в указчики, а не в рабочие…»). Карнович же, глубоко знавший эту проблему как опытный педагог и исследователь, не мог смолчать и выступил с серьезными возражениями Далю.
Наиболее значительная часть литературного наследия Карновича относится к истории и исторической публицистике. Опираясь на собственные архивные изыскания (включая и изучение частных фамильных архивов), Карнович-историк стремился воссоздать подлинную картину русского общества XVIII века во всей его полноте, яркости и пестроте. Быть может, этот век привлекал его своими поразительными контрастами, о которых образно и проницательно недавно писал Юрий Давыдов: «Время пахло кровью и розовой водой, соусом из оленьих языков и пороховым дымом, сафьяновыми переплетами и сыромятным батожьем».
В своих замечательных по богатству собранного материала исторических очерках Карнович создавал достоверный образ XVIII столетия. Придворный и домашний быт, аристократия и чиновничество, купечество и полиция, филантропия и почта, театр и библиотеки — все это зримо представало в его очерках. Он изучал наиболее известные российские состояния, их источники и способы обогащения, реальные масштабы богатств. Он занимался и генеалогией русского титулованного дворянства, происхождением русских родовых фамилий.
Как исторический романист Карнович выступил в конце 1870-х гг. Сначала в журнале «Отечественные записки», затем отдельными изданиями начинают выходить его исторические романы и повести: «Самозванные дети», 1878 (из времени императрицы Екатерины II), «Любовь и корона», 1879 (царствование Анны Иоанновны и регенство Анны Леопольдовны), «Мальтийские рыцари в России», 1878 (из времен императора Павла I), «На высоте и на доле» (царевна Софья), «Придворное кружево», 1885, и др.
Исторические романы Карновича пользовались немалым успехом у читающей русской публики, не раз переиздавались, а в 1909 г. вышло Собрание сочинений писателя в 10 томах.
Критика того времени относилась к историку-романисту чрезмерно сурово. К слову сказать, такова же была участь современных Карновичу известнейших исторических беллетристов — графа Е. А. Салиаса, Всеволода Соловьева, Д. Л. Мордовцева. Его иронически сравнивали с Вальтером Скоттом, упрекали в историческом невежестве и даже в том, что он цитирует, например, письма из «Сборников русского императорского исторического общества». Но главный упрек сводился к тому, что в своих исторических романах он не касается «действительных язв тогдашней русской жизни, подвигов Салтычихи и т. п…», а переделывает какую-то «ужасную чепуху» из «Ундольфских таинств» или погружается в дворцовые интриги или альковные тайны царствовавших во времена оные особ…
