Эти две женщины и впрямь были расположены друг к другу, хотя виделись три года назад, в ту страшную зиму, когда все атрекцы прятались от каджаров на Челекене. Тогда Киятова младшая жена Тувак и подружилась с ласковой и бесхитростной Ха-тиджой. И сейчас они встретились как самые задушевные подружки.
Введя гостью в большую восьмикрылую кибитку, Хатиджа помогла ей снять пуренджик, борык и яшмак, полила на руки.
— Неплохо живёшь, — оглядев убранство кибитки, сказала Тувак.
Женщины уселись на ковёр, положили перед собой сладости и поставили чайник. Служанка спросила, не подать ли съестного, но Тувак отказалась. Со двора доносился дружный детский смех и выкрики.
— Вий, проклятые, они заклюют моего сыночка! — забеспокоилась Тувак.
Хатиджа быстро вышла из юрты, послышался её властный голос: пусть дети не торчат перед кибиткой, а Аннамухамед идёт к матери.
Он вошёл с Адына, племянником, который при всяком удобном случае убегал из кибитки матери Огульменгли к тётушке Хатидже. Сейчас был более чем благоприятный случай.
— Ну и дикари! — возмущался Караш. — Что значит: люди не видели света. Они чуть не разодрали мой бешмет и едва не стащили с меня эту дворянскую фуражку!
— Хорошая фуражка, — похвалила Хатиджа. — Но разве там, в Тифлисе, не разрешают носить халат и тельпек?
— Почему же не разрешают? — насупился Караш. — Можно вообще натянуть на себя баранью шкуру и ходить — никто ничего не скажет, но все подумают — это дикарь. Там же благовоспитанное общество. Даже тот, кто не знает русского языка, считается дикарём!
— Не приведи аллах, — засмеялась Хатиджа. — Наверное я со стыда бы сгорела, если б попала в такое общество.
— Вам это не грозит, — с мудрым спокойствием сказал Караш. — В это общество в яшмаке и борыке не пустят. Женщины там у нас все с голыми белыми плечами и у всех открытые губы.
— Тьфу, тьфу, чур не меня, — рассмеялась Хатиджа. — Раньше мне Якши-Мамед рассказывал о таких женщинах, но я не верила. А теперь и ты, деверёк, о том же говоришь…
— Мне очень жаль, Хатиджа-ханым, что мой старший брат так и не окончил дворянское училище, — наставительно продолжил Караш. — Сейчас он мог бы стать по меньшей мере полковником русской армии, а может быть, и генералом.
— Не знаю, деверёк, может, и так, — согласилась Хатиджа. — Да только невзлюбил он русских. Сначала книжки русские читал, а теперь уже давно всё забросил. Вон они валяются, — она указала на сундук, из-под которого торчали старые книжки.
Караш достал и принялся рассматривать. Это были старые учебники по русскому языку и математике. Видя, как серьёзно смотрит сынок в книжки, Тувак с гордостью произнесла:
— Учёный стал! Совсем учёный. Только и говорит о книгах.
— Да, Тувак-ханым, сын у вас и впрямь — человек бесценный. Грамота просветляет ум человека. Я тоже немного училась, когда жила у отца. Коран читала, легенды о Рустаме знаю. Иногда мы со своим ханом друг дружке свои познания высказываем. Он тоже любит науку. Всё время о школах говорит. Мечтает свои мектебы построить и обучить всех туркмен.
Когда, говорит, создадим своё единое государство, тогда в каждом селении откроем по одному мектебу.
— Да, да, — согласилась Тувак. — Твой Якши-Мамед — человек думающий, не то что Кадыр. У этого одни молитвы на уме. Всё время карами аллаха грозит.
— О, Тувак-ханым, — взмолилась, смеясь, Хатиджа. — Не произносите его имя. Раньше я ещё терпела его присутствие. Но теперь, когда Якши-Мамед предупредил: «Если услышу, что скажешь Кадыр, побью», и я не произношу его имя.
Караш тем временем, полистав книги, бережно положил их на сундук и опять пожалел:
— Зря Якши-Мамед бросил учёбу. Теперь, говорят, и настроен он против русских. Не думал такое услышать. Я советовал бы вам, Хатиджа, и сына вашего маленького, когда подрастёт, и племянника Адына отправить на учёбу в Тифлис.
— Ай, пока не подросли, зачем об этом говорить, — отозвалась Хатиджа. — Лучше расскажи нам, Караш, про свою кавказскую жизнь, раз она так хороша.
Караш ухмыльнулся. Тувак тоже начала упрашивать:
— Расскажи, сынок, пусть гельнедже послушает.
Караш принялся рассказывать о дворянском училище: о том, как учатся дети генералов, офицеров и грузинских князей — простым туда дорога закрыта. Рассказывал, хвастаясь, через каждые два-три слова произносил слово «урусы». А поскольку говорил он громко, случилось неожиданное. Услышав слово «урусы», к кибитке подбежал старый пудель, подлез под килим и радостно залаял: видимо, пёс решил, что его позвали, чтобы угостить.
— Вах-хой! — испугалась Тувак. — Откуда этот шайтан?
— Это мой Уруска! — весело объявил гостям доселе молчавший Адына и обнял собаку. — Её зовут Уруской, дядя, — пояснил он Карашу. — И ещё у нас много таких от неё.
Караш потрепал собаку за мохнатый загривок и угостил её кусочком мяса. А Хатиджа, посмеиваясь, сказала:
— Ай, беда с этой Уруской. Сначала думали — кобелёк он. Потом смотрим — пищат шесть штук урусят. Всех шестерых чабанам отдали. Говорят — хорошо овец сторожат. Недавно ещё пять штук было…
Адына вывел собаку из кибитки и позвал Караша посмотреть, как она ходит на задних лапах. Оказавшись на дворе, мальчики вновь смешались с толпой аульских мальчишек, которые бегали с конфетными петушками на палочках и мусолили губы. Узнав, что русский купец раздаёт петушки всем, кто пожелает, Адына забыл про своего дядю Караша и пустился через бахчи и джугару, где уже стояли парусиновые палатки. Караш, заложив руки за спину, важно зашагал следом.
Якши-Мамед вернулся из поездки вечером. Ещё с коня не слез, в кибитку не вошёл, а уже всё знал: кто приехал и зачем. Он был готов к объяснению с отцом, поскольку глашатай ещё три дня назад сообщил о затее ак-падишаха против Хивы, но всё равно испытывал некий страх и неуверенность. Слезая с коня, Якши увидел сына Адына и с ним подростка в кавказской одежде. Прежде чем он догадался, кто бы это мог быть, Караш подошёл к нему и поздоровался:
— Здравствуй, Якши-Мамед Кият-оглы. Мы давно ждём вас!
Якши не понял: то ли шутит младший, то ли важничает. Но принял приветствие с лёгким сердцем: обнял братца, потрепал по плечу и повёл в кибитку.
— Вырос, вырос, — говорил он, оглядывая его со всех сторон. — О, здесь оказывается и его мать! — воскликнул он, разглядев в полутьме Тувак. — Приехали, значит, Тувак-ханым. Отец тоже здесь?
— Здесь, он у Кадыра остановился, — отвечала Тувак. — Что-то вы не встретили нас нынче?
— У всех свои дела, — чуть строже сказал Якши-Мамед. — У нас — одни. У отца — другие. А когда дела разные, то и дороги — у каждого своя.
— Брат, я привёз тебе поклон от князя Бебутова, — вмешался в разговор Караш. — Он хорошо помнит и гордится тобой. Он говорит, что ты был лучшим приятелем сорви-головы Амулат-бека. Так ли, брат?
— Послушай, младшенький, — поучающим тоном заговорил Якши-Мамед. — Во-первых, мне не нравит-ся, что ты там, на Кавказе, потерял уважение к старшим. Тебе бы следовало употреблять слово «ага», когда обращаешься ко мне. Во-вторых, Амулат-бек никогда не был сорви-головой. Амулат — патриот своего Дагестана. И если он поднял руку на русских, то они этого заслуживают.
— Когда мне сказали, дорогой Якши, о твоей ненависти к урусам, я сразу понял: это дело рук того Амулат-бека, — обиженно признался Караш.
— Называй меня «ага», собачья отрава! — повысил голос Якши-Мамед. — Не то я тебя научу вежливости. Я не посмотрю на твой вонючий бешмет и эту тарелку на голове. Я сам когда-то носил их. И запомни, что ты так же, как и я, скоро возненавидишь своих благодетелей. Но чем дольше ты их будешь любить, тем меньше будешь нравиться нам.
Караш явно не ожидал такой отповеди от старшего брата. Этот вовсе не походил на спокойного, благопристойного Кадыра. Но не было ещё человека, которому бы Караш позволил так обращаться с собой. Он встал и сказал:
— Пойдём отсюда, мама. Этот старый дурачок ещё поваляется у меня в ногах. Я заставлю его просить прощения!
— Что?! Что ты сказал! — взревел Якши-Мамед и зашарил руками: чем бы ударить младшего. Караш выхватил кинжал, висевший на поясе, и сдавленным голосом пригрозил:
— Убью, дикарь несчастный, только подойди попробуй! Пойдём, мама!
Тувак, причитая и умоляя, чтобы Якши-Мамед отступился от мальца, быстро вышла из кибитки. Хатиджа принялась уговаривать мужа, чтобы поостыл: подобает ли мужчине связываться с безусым юнцом. Якши сел на ковёр, замотал головой, притворно заохал и закатился долгим нервическим смехом. Затем он попросил что-нибудь закусить, достал из сундука бутылку рома и налил в рюмку.
— Выпью за этого строптивца, — сказал жене и опять замотал головой. — Жаль, Хатиджа, что такие люди — против нас. — Якши налил ещё, опять выпил и задумчиво произнёс: — Но он уйдёт от них, как ушёл я, — это неизбежно.
