К этому времени раздевальня опустела, и потому раздавшиеся в ней шаги прозвучали гулко. Это был юный Платон - вошел и остановился, глядя вниз. Пока мы с ним смотрели бой, он был в своих лентах, но сейчас они исчезли. Я спросил:
– Ты не мог бы найти мне какой-нибудь плащ, Платон? Лисию холодно.
– Тебе, похоже, и самому холодно, - отозвался он.
Довольно скоро он вернулся с двумя пастушескими одеялами; я накрыл ими Лисия, а сам оделся в свою одежду. Платон наблюдал за мной молча, потом сказал:
– Они отдали венок Сострату.
– Да ну? - отозвался я. - И Троянская война кончилась; что еще новенького?
– Это ново для меня. Что, по мнению Сострата, он получил? Что хорошего? Какое удовольствие? Чего он хотел?
– Я не знаю, Платон. С тем же успехом ты можешь спросить, почему боги допустили такое.
– Боги? - переспросил он, приподняв свои густые брови и снова опустив их - точно так же, как он делает сегодня. - А что за польза богам допускать или не допускать что-либо, разве им недостаточно, что они существуют?.. Ты не ужинал? Я принес тебе поесть.
Я поел, и мне стало чуть теплее. Когда он ушел, я увидел, что оба одеяла совсем новые; думаю, он просто купил их на рынке.
С приходом ночи Лисия отнесли в храм Асклепия; на следующий день он смог говорить осмысленно и принимать пищу, хотя из-за сломанных ребер ему было больно двигаться. Говорил он мало, и я дал ему отдохнуть. Я хотел сидеть с ним, но он сказал, что я должен посмотреть состязания на колесницах; казалось, это его волнует, и я пошел. Ристания эти проводились с большой роскошью, во славу конелюбивого Посейдона, которого, однако, не тронула моя бронзовая лошадка. Я понял, что это самый большой день Игр, увидеть который пришел каждый коринфянин, и что никто уже не вспоминает о длинном беге или панкратионе.
Когда я вернулся, Лисий как будто окреп. Он сказал, что хочет встать на следующий день и посмотреть, как меня увенчают. Для меня это было уже слишком, и я рассказал ему историю с бегом. Он выслушал меня молча, немного хмурясь - скорее от задумчивости, чем от гнева или изумления.
– Не суши себе голову, - сказал он. - Ты пробежал отлично; и вполне вероятно, что никто вообще не был подкуплен. Любой дурак мог понять, что ты - самый быстрый, и постарался бы сперва увериться насчет тебя, прежде чем выбрасывать деньги на остальных. Я следил за критянином, и мне показалось, что он выдохся.
– Возможно. Но теперь я уже никогда не узнаю.
– Так зачем думать об этом? Мы должны принимать мир таким, как он есть, Алексий. - И снова повторил: - Ты пробежал отлично. Они все были у тебя в руках.
На следующее утро состоялось шествие к храму, и победителей увенчали перед Посейдоном. Очень много было музыки и всяких церемоний, куда больше, чем дома. Жрецы Асклепия не позволили Лисию встать. После церемоний я вернулся к нему, и он заставил меня показать свой венок. Я был сыт по горло всей этой разукрашенной петрушкой, но когда я швырнул венок в угол, Лисий резко приказал мне не валять дурака, а идти на улицу и праздновать в Коринфе вместе со всеми.
Близился вечер. Солнце светило на гору с ее венцом из стен. Он, должно быть, знал заранее, что если отложит до конца Игр, то так и не поднимется наверх.
– Да что мне делать в Коринфе? - буркнул я.
Но он стал нетерпеливым, потом вообще рассердился и сказал, что если я останусь в стороне, то обо мне пойдут разговоры. Тогда только я понял, что его тревожит: могут сказать, будто он умышленно не пустил меня повеселиться, из ревности; в конце концов я сказал, что пойду.
В Коринфе оказалось очень много разноцветного мрамора, и много бронзы, в том числе позолоченной; в дверях лавок курились благовония; перед таверной, где мы пили, висела в клетке говорящая птица, которая свистела и покрикивала: "Заходи!". Я был вместе с бегунами и кулачными бойцами; потом появился кое-кто из борцов. Я постарался напиться поскорее, и через некоторое время Коринф стал казаться мне веселым городом. Мы бродили по улицам, распевали, покупали гирлянды и надевали на себя; потом отправились в бани, но это оказались вполне добропорядочные бани, и нас попросили уйти. Кого-то столкнули в бассейн, он выбрался, истекая водой; две флейтистки, которых мы подцепили по дороге, все время играли нам. Мы подошли к высокому портику со стройными колоннами, украшенными горлицами и гирляндами; кто-то сказал:
– Вот сюда мы и собирались, к девам Афродиты. Пошли!
Когда я отказался, он попытался затащить меня силой, и я ударил его в лицо. Но тут кто-то другой, кому вино прибавило добродушия, разнял нас и сказал, что лучше мы все пойдем в дом Каллисто. Во дворе был фонтан, изображавший девушку, которая поддерживает рукой грудь, а из груди бьет вода. Каллисто радостно приветствовала нас, мальчик и девочка исполнили пантомиму о Дионисе и Ариадне, а мы пока выпили еще вина. Чуть позже пять или шесть борцов заказали музыку и пошли прыгать, отплясывая кордакс и сбрасывая с себя одежду. Они звали и меня в круг, но я уже не смог бы танцевать, даже если б захотел. Ко мне на пиршественное ложе прилегла одна из девиц и скоро увела меня с собой. Когда я проснулся, она долго рассказывала, как я замечательно справлялся, - они всегда говорят так молодым людям, чтобы набить цену. А я даже вспомнить не мог, сделал я вообще что-нибудь или нет.
Двумя днями позже мы отправились обратно в Афины. Лисий не мог сидеть на лошади - еще не срослись кости, - и его пришлось нести до корабля на носилках.
Плавание вышло тяжелое, он мучился всю дорогу. Агий, кормчий, зашел проведать нас и рассказал, что спартанские корабли направлялись на Хиос; он использовал свое время в Коринфе с большим толком, чем я. И потому мы торопились домой, чтобы принести эту весть в Город.
Вот и все, что я хотел рассказать об Истмийском празднестве, первом в девяносто второй олимпиаде [89]. С тех пор, как Тесей основал Игры в честь своего отца Посейдона, их проводили каждый второй год на том же самом месте, перед тем же самым богом; и если вы спросите меня, почему в тот год Игры были проведены несколько иначе, чем все предыдущие, я вам ответить не смогу.
Корабли, которые мы обнаружили, направлялись на Хиос; их встретили, разгромили и загнали на берег, но Алкивиад со своим другом, кормчим Антиохом, все равно захватил остров. Истории о его воинском искусстве и отваге доходили до нас каждый день. Среди горячих разговоров на Агоре можно было услышать, что мы, когда изгоняли его, выбросили вон куда большее, чем думали, и что перед отплытием на Сицилию он просил суда, как человек ни в чем не повинный. Ходил также слух, что ныне он очень вовремя отправился в море, ибо ненависть царя Агиса раскалилась докрасна и в Спарте Алкивиад никогда не ложился спать без охраны.
Но вот однажды, когда я заглянул к Лисию, он сказал:
– Входи, Алексий, повидайся с моим отцом и поговори с ним немного. Говори о лошадях, о чем угодно, только не о войне. Сегодняшние новости задели его куда сильнее, чем я мог ожидать, как они ни плохи.
Я уже походил по Городу и заметил то же самое у других стариков. Я зашел в дом и сделал все, что мог. Демократ принял меня приветливо, но выглядел он на пять лет старше и не желал говорить ни о чем, кроме новостей.
– Я чувствую себя сегодня так, - говорил он, - словно увидел, как Персей продает Андромеду дракону за мешок серебра. Спарта заодно с мидянами! И мне пришлось дожить до такого, чтоб узнать, как кровный потомок Леонида вступает в переговоры с Царем Царей и отдает ему Ионию за деньги! Неужели не осталось чести под солнцем?
– Им нужны деньги, чтобы платить гребцам, - отозвался я, словно вызвался защищать спартанцев. - А грести сами они не могут, их слишком мало, даже если бы они пересилили свою гордыню и опустились до такого; и, наконец, они не могут доверить свои жизни илотам.
– Когда мой отец был еще мальчиком, - продолжал старик, - его отец повез его в Фермопилы после битвы, чтобы поучиться у павших, как надлежит умирать мужам. Он часто описывал мне все: друзья лежали рядом там, где живой стоял, защищая тело сраженного, как делалось в гомеровские времена; и те, что бились, пока оружие не сломалось в руках, лежали, вцепившись в мертвых варваров зубами и ногтями. А теперь они докатились до такого! Как спокойно вы, молодые, воспринимаете все!
Я ему посочувствовал, но в то время меня куда больше заботил его сын. Кости Лисия срастались хорошо; кроме шрама на лбу, бой с Состратом не оставил меток на его теле. Но он перестал упражняться в панкратионе. Какое-то время он это от меня скрывал; другим упражнениям он уделял достаточно времени, чтобы поддерживать состояние тела, - но часто он говорил мне, что идет в палестру, а находил я его в колоннаде, а иногда не мог найти вовсе. Когда я разобрался, как обстоит дело, думаю, это меня не очень удивило. Я вспоминал, как он отстранился, когда Полимед и прочие обхаживали меня - он никогда не опускался до низких соперников. А мне он ничего не говорил, чтобы не показалось, будто мой истмийский венок вызывает у него пренебрежение. Он был столь же благороден, как и всегда, но менее открыт, чем раньше. Часто впадал в молчание, и когда я спрашивал о его мыслях, отвечал кратко.
