Рука Марка, гладившая шею Волчка, замерла, в груди у Марка что-то похолодело и оборвалось.
– Коттия уехала? – переспросил он. – И куда?
За все прошедшие месяцы он вспоминал о ней раза два, не больше, но сейчас ему показалось, что он ждет дядиного ответа очень долго.
– Всего лишь в Акве Сулис[23] на зиму. Ее тетка вздумала принимать воды и со всеми домочадцами отбыла туда несколько дней назад.
Марк, затаивший дыхание, вздохнул свободно. Теперь он начал теребить Волчку уши, пропуская их между пальцами.
– Она что-нибудь просила мне передать?
– За день до того, как ее увезли, она прибегала ко мне, кипя от возмущения. Принесла твой браслет.
– И ты сказал ей… насчет того, чтобы она оставила его себе?..
– И не подумал. Зачем говорить раньше времени. Я ей сказал, что ты оставил браслет на хранение ей, а раз так, пусть он у нее и остается до весны, а там сама отдаст прямо тебе. Я пообещал также передать тебе, что она будет хранить его всю зиму как зеницу ока.
Дядя Аквила протянул над жаровней большую, в синих венах, руку и улыбнулся.
– Она, конечно, маленькая фурия, но верная фурия.
– Да, – выговорил Марк, – да… я, с твоего разрешения, пойду покормлю Волчка.
Эска, отвечавший тем временем на расспросы легата относительно приручения волчат, быстро проговорил:
– Я его покормлю.
– Может, мы оба пойдем покормим его, а заодно и смоем с себя часть дорожной грязи? Есть у нас на это время, дядя Аквила?
– С избытком, – ответил тот. – Обед теперь, надо думать, отложится неизвестно насколько. Сасстикка в твою честь опустошает сейчас свои кладовые.
Дядя Аквила оказался прав. Сасстикка на радостях и в самом деле щедрой рукой опустошила полки кладовой, но что самое печальное – старания ее пропали даром. Для Марка, во всяком случае, обед прошел как во сне. Он испытывал такую усталость, что мягкий свет ламп на пальмовом масле казался ему золотистым туманом, он ел, не разбирая вкуса, и даже не обратил внимания на влажные осенние крокусы, которыми Сасстикка, гордясь своим знанием римских обычаев, усыпала стол. После того как они с Эской несколько месяцев ели на открытом воздухе или на корточках у земляных очагов, так удивительно было есть за цивилизованным столом, видеть вокруг себя гладко выбритые лица, ощущать на себе тунику из мягкой белой шерстяной ткани (Эска надел одну из туник Марка), слышать спокойную, четкую речь дяди и легата, беседовавших между собой. Все было странно, словно из другого мира. Казалось, знакомый мир сделался вдруг чужим. Марк едва не забыл, как пользоваться салфеткой. Один Эска, которому было явно непривычно и неудобно есть полулежа, опираясь на левый локоть, казался Марку настоящим в этом ненастоящем мире.
Обед прошел как-то напряженно, торопливее обычного и почти в молчании; мысли всех четверых были сосредоточены на одном и том же, скрытым пока шелковым занавесом, но это мешало говорить о чем бы то ни было другом. Да, странная это была праздничная трапеза, – тень пропавшего орла все еще словно реяла над столом. Марк испытал благодарность к дяде, когда тот наконец поставил кубок на стол и сказал:
– Поднимемся теперь ко мне в кабинет?
Следуя за старшими вверх по лестнице с орлом в руках, Марк поднялся на несколько ступенек и тогда только сообразил, что не слышит шагов Эски. Он обернулся: Эска стоял внизу, у подножия лестницы.
– Я думаю, мне не стоит идти, – сказал Эска.
– Почему? Ты должен идти со мной.
Эска покачал головой:
– Это касается тебя, твоего дяди и легата.
Марк, сопровождаемый, как всегда, Волчком, сбежал обратно.
– Это касается нас четверых. Какая муха тебя укусила?
– Я думаю, мне не надо идти в кабинет твоего дяди, – упрямо стоял на своем Эска. – Я был рабом в его доме.
– Но ты же теперь не раб.
– Да, я твой вольноотпущенник. И это странно. До сегодняшнего вечера я про это не думал.
Марк тоже над этим не задумывался, но понял, что имеет в виду Эска. Можно дать рабу свободу, но ему никуда не деться от того, что прежде он был рабом; между ним и любым свободным человеком, который никогда не был несвободным, все равно останется пропасть. И там, где соблюдается римский образ жизни, разница всегда сохранится. Вот почему прошлое Эски не имело значения, пока они скитались, но имело значение теперь, когда вернулись в Каллеву. Марк внезапно ощутил безвыходность положения и свою беспомощность.
– Но до нашего отъезда ты так не чувствовал. Что изменилось?
– То было вначале, я не успел почувствовать. Я просто знал: я свободен, меня спустили с поводка. Утром мы уже уехали. Но теперь мы вернулись.
Да, они вернулись, и с этим надо было что-то делать, и делать сразу. Повинуясь внезапному побуждению, Марк отнюдь не ласково схватил Эску за плечо.
– Послушай, – сказал он. – Ты теперь всю остальную жизнь собираешься жить так, будто тебя когда-то выпороли и ты не можешь этого забыть? Если так, то мне тебя жаль. Значит, тебе не нравится быть вольноотпущенником? Ну а мне не нравится быть хромым. Мы с тобой в одном положении. И нам остается только пренебречь нашими рубцами. – Он дружески тряхнул плечо и отпустил. – А сейчас пойдем со мной наверх.
Эска ответил не сразу. Потом он медленно поднял голову и в глазах его заплясали огоньки, как всегда перед боем.
– Я иду с тобой, – сказал он.
Когда они поднялись наверх и вошли в кабинет, двое старших стояли в нише на дальнем конце комнаты, около кованой жаровни. Они оглянулись на вошедших, но не проронили ни слова. По стеклам узких окон тихо шелестел дождь, небольшая комната, освещенная лампой, казалась отделенной от мира, вознесенной над ним. У Марка появилось ощущение, будто они все на недоступной высоте, а под ними во мраке разверзается бездна, и если подойти к окну, он увидит внизу плывущий, как рыбина, Орион…
– Итак? – наконец произнес дядя Аквила, и слово гулко разрезало тишину, как камень, брошенный в пруд.
Марк подошел к письменному столу и положил на него свою ношу. Какой она была жалкой, бесформенной – точно узел с обувью и тряпьем.
– Он потерял крылья, – счел нужным объяснить Марк, – поэтому он занимает так мало места.
Шелковый занавес приподнялся, и с ним ушла непрочная видимость обыденности, которую они поддерживали весь вечер.
– Стало быть, слух был верен, – проговорил легат.
Марк кивнул и принялся разворачивать орла. Он откинул последнюю складку, и там, среди скомканных лиловых лохмотьев, стоял на широко расставленных ногах пропавший орел, уже больше не величественный, но тем не менее могучий. При свете ламп, превративших золоченые перья в ярко-желтые, чернели пустые дыры от крыльев. Высоко поднятая голова выражала бешеную гордость. Да, конечно, крылья он утратил и уже не сидел высоко на своем древке, но он все еще был орлом. После двенадцати лет плена он вернулся к своим.
Все долго молчали, потом дядя Аквила сказал:
– Не присесть ли нам?
Марк с радостью опустился на конец скамьи, которую Эска придвинул к столу, – больная нога подгибалась под ним. Он чувствовал тепло от головы Волчка, покоящейся на его ноге, дружескую близость Эски, сидящего рядом.
Марк начал свой отчет. Он говорил четко и подробно, ничего не опуская из рассказов охотника Гверна и старого Традуи, хотя давалось это ему нелегко. Время от времени он предоставлял слово Эске, и тот рассказывал о своих приключениях сам. И ни на минуту Марк не отводил взгляда от сосредоточенного лица легата.
Легат сидел в кресле дяди Аквилы, слегка подавшись вперед, скрестив руки перед собой на столе, лицо его с красным рубцом от края шлема на лбу выделялось на фоне сумрака, как застывшая золотая маска.
Когда Марк кончил, никто не проронил ни звука. Марк и сам сидел, не шевелясь, вглядываясь в длинные черные глаза в ожидании приговора. Дождь нетерпеливо заколотил в окно. Наконец Клавдий Иеронимиан переменил позу, и зачарованная тишина кончилась.
– Вы хорошо справились с этим делом – оба, – взгляд его охватил их, соединил воедино. – Благодаря вам, оружие, которое однажды могли использовать против империи, уже не смогут пустить в ход. Я отдаю должное двум отважным безумцам.
– А… легион?
– Нет! – отрубил легат. – Сожалею, но это невозможно.
Приговор был произнесен – Девятый легион получил «пальцы вниз!». Марк до этого момента думал, что он примирился с этим уже в ту ночь, когда услыхал рассказ Гверна. Но оказывается, нет, не примирился. Оказывается, в глубине души, против всякой очевидности, у него теплилась надежда, что вывод его неверен. И он сделал отчаянную попытку заступиться за отцовский легион, хотя и знал, что это безнадежно.
– Но ведь с легионом не пошло в поход на север более трех когорт. Случалось, легионы формировались заново и при меньшем числе уцелевших, если орел оставался в руках римлян.
– Те три когорты распались двенадцать лет назад, они были распределены по нескольким другим легионам по всей империи, – дружелюбным тоном проговорил легат. – К сегодняшнему дню более половины солдат отслужили свое, а те, кто несет службу, давно присягнули на верность своим новым орлам. Согласно твоему же свидетельству, имя Девятого Испанского легиона не таково, чтобы носить его было честью для нового легиона. Лучше забыть о нем.
