— Чем больше узнаю я о богах, тем грустнее мне становится, — удрученно признался я.
В этот вечер я сказал Минее:
— Я достаточно узнал о стране Хатти и нашел то, зачем пришел. Я готов уехать, ибо здесь пахнет трупами, и это душит меня. Смерть нависает надо мной, как зловещая тень, пока я остаюсь здесь, и не сомневаюсь, что царь посадил бы меня на кол, если бы узнал, что я обнаружил. Давай убежим от этого растления; я из-за этого чувствую, что предпочел бы родиться вороной, а не человеком.
С помощью некоторых моих наблюдений знатных пациентов я без труда получил разрешение проехать по предписанному маршруту к побережью и там сесть на корабль. Мои пациенты оплакивали мой отъезд и убеждали меня остаться, уверяя, что если я буду продолжать практику среди них, то через несколько лет разбогатею. Однако никто не старался помешать мне уехать, и я смеялся и шутил с ними и рассказывал им истории, которые веселили их, так что мы расстались друзьями и они щедро одарили меня на прощание. Мы покинули страшные крепостные стены Хаттушаш, за которыми затаился мир будущего, и поехали верхом на своих ослах мимо слепых рабов, вращающих громыхающие жернова, мимо трупов чародеев, посаженных на кол по обеим сторонам дороги. Я ехал как можно быстрее, и через двадцать дней мы достигли порта.
Мы задержались там на некоторое время, хотя это был шумный город, полный пороков и преступлений, ибо, видя корабль, идущий на Крит, Минея говорила:
— Он слишком мал и может затонуть, а я совсем не желаю второй раз попасть в кораблекрушение.
А видя корабль побольше, она замечала:
— Это сирийский корабль, и я не поплыву на нем.
Она протестовала и против третьего:
— У хозяина судна дурной глаз, и я боюсь, что он продаст нас в рабство в чужую страну.
Так что мы оставались в морском порту, и я, например, не жалел об этом. У меня там было много дела — чистить и зашивать глубокие раны и вскрывать разбитые черепа. Случалось, что ко мне приходил и сам хозяин порта, ибо он боялся сифилиса, а я знал эту болезнь еще по Смирне и мог лечить ее тем средством, которое применяли тамошние врачи.
Когда я вылечил его, он сказал:
— Что я должен тебе, Синухе, за твое великое искусство?
Я отвечал:
— Мне не нужно твоего золота. Дай мне тот нож, что у тебя на поясе, и долг будет уплачен; кроме того, у меня будет подарок, благодаря которому я долго буду помнить тебя.
Но он возразил:
— Это самый обыкновенный нож, вдоль его края нет бегущих волков, рукоятка его не отделана серебром.
Но так он говорил потому, что нож был из хеттского металла, который было запрещено дарить или продавать чужеземцам. Мне не удалось купить такое оружие, и я не мог настаивать, ибо боялся возбудить подозрение. В Митанни такие ножи можно было увидеть лишь у самых знатных особ, а цена их в десять раз превышала их вес в золоте, и даже при этом их не желали продавать, потому что во всем мире их было всего несколько штук. Но для хетта такой нож не представлял особой ценности, раз его было запрещено продавать чужеземцу.
Хозяин порта знал, что я скоро покину эту страну, и, рассудив, что он может лучше употребить свое золото, чем запросто отдать его врачу, он в конце концов подарил мне этот нож. Он был такой острый, что сбривал волосы легче самого лучшего кремневого лезвия и мог делать насечки на меди, не повреждая своего лезвия. Я был в восторге от него и решил посеребрить его и приделать к нему золотую рукоятку, как делали митаннийцы, приобретая такой нож. Хозяин порта не только не имел против меня зуба, но и остался моим другом, потому что я Провел ему длительное лечение.
В этом городе было поле, где держали диких быков, как это часто бывает в приморских городах, и у местной молодежи был обычай показывать свою гибкость и смелость в схватках с этими животными; они метали в них дротики и прыгали через них. Минея очень обрадовалась, увидев быков, и пожелала испытать свое мастерство. Таким образом, я впервые увидел, как она танцует среди диких быков; ничего подобного этому мне никогда еще видеть не приходилось, и у меня душа замирала, пока я смотрел на это. Ибо дикий бык — самое ужасное из всех животных, даже хуже слона, который смирен, пока его не разозлили, а рога у него длинные и острые, как шило. Одним ударом он пронзает человека или подбрасывает его высоко в воздух и топчет его ногами.
Но Минея танцевала перед быками в одном лишь тонком одеянии и легко отпрыгивала в сторону, когда они, нагнув голову, кидались на нее с ужасным ревом. С разгоревшимся лицом и со все возрастающим волнением она сбросила с головы серебряную сетку, так что ее волосы развевались на ветру. Она танцевала так стремительно, что глаз не мог уследить за всеми ее движениями, когда она подпрыгивала между рогами нападающего животного, крепко ухватившись за них, а затем, оттолкнувшись ногами от его лба, бросалась вверх, делая сальто, чтобы усесться к нему на спину. Я глядел как зачарованный на ее представление, и, наверно, она сознавала это и выделывала такие номера, которые казались бы мне прежде немыслимыми для человеческого существа. Глядя на это, я обливался потом и не мог усидеть спокойно, а занимавшие скамьи позади меня ругали меня и дергали меня за накидку.
Когда она возвращалась с поля, ей громко хлопали. На шею и на голову ей надели гирлянды, и другие молодые люди поднесли ей чашу с разрисованными изображениями красных и черных быков. Все восклицали:
— В жизни не видели мы ничего подобного!
А морские капитаны, побывавшие на Крите, сказали, выдыхая винные пары:
— Даже на Крите, пожалуй, такого не увидишь.
Но она подошла и прильнула ко мне, и ее тонкое платье было мокрым от пота. Она прильнула ко мне, и каждый мускул ее крепкого стройного тела дрожал от усталости и возбуждения. Я сказал:
— Я никогда не видел никого подобного тебе.
Мое сердце сжалось от скорби, ибо теперь, увидев ее танец перед быками, я понял, что они стоят между нами как некое заклятие.
Вскоре после этого в порт прибыл корабль с Крита; он не был ни слишком мал, ни слишком велик, и у капитана не было дурного глаза. Он говорил на родном языке Минеи, и она сказала мне:
— Этот корабль благополучно доставит меня домой, к моему богу, так что теперь ты охотно оставишь меня, потому что я принесла тебе много хлопот и потерь.
— Ты очень хорошо знаешь, Минея, что я поеду с тобой на Крит.
Она взглянула на меня глазами, подобными морю, залитому лунным светом; губы ее были накрашены, а глаза подведены, брови тонко начертаны черными полосками.
— Не знаю, зачем тебе ехать со мной, Синухе, ведь корабль благополучно доставит меня прямо домой, и больше ничего дурного со мной не случится.
— Ты знаешь это не хуже меня, Минея.
Она сжала мне руку своими длинными гибкими пальцами и вздохнула.
— Мы через многое прошли вместе, Синухе, и я видела такое множество людей, что моя родная страна померкла в моей памяти, как какой-то прекрасный сон, и я не тоскую о моем боге, как прежде. Поэтому я откладывала это путешествие под пустыми предлогами, как ты хорошо знаешь, но, снова танцуя перед быками, я поняла, что умерла бы, если бы мне пришлось тебе отдаться.
— Да-да, я знаю. Все мы прошли через это; это скучная, бессмысленная и часто повторяющаяся история. Я не собираюсь похитить твою невинность, ибо из-за этого не стоит досаждать твоему богу. Любая рабыня может дать мне то, в чем ты отказываешь мне, это не составляет никакой разницы, как говорит Капта.
Тут ее глаза засверкали, как кошачьи глаза в темноте; она впилась ногтями мне в руку и прошипела:
— Поспеши тогда найти свою рабыню, ибо мне тошно от тебя. Убирайся сейчас же к грязным портовым девкам, которых ты так желаешь, но помни, что после этого я знать тебя не захочу и, может быть, даже проткну тебя твоим собственным ножом. Ты тоже можешь воздержаться от того, от чего могу воздержаться я.
Я улыбнулся ей.
— Никакой бог не запрещал мне этого!
— Я запрещаю тебе это — и только посмей явиться ко мне потом!
— Успокойся, Минея, ибо, право же, мне это очень надоело. Нет ничего более однообразного, чем наслаждаться с женщиной, и, уже испытав это, я не чувствую никакого желания повторять этот опыт.
Но она снова вспыхнула и сказала:
— Твои слова оскорбляют во мне женщину, и я думаю, что некоторые не показались бы тебе однообразными.
Я убедился, что ничем не могу ей угодить, хотя старался изо всех сил. В ту ночь она не легла, как обычно, рядом со мной, а забрала свою циновку в другую комнату и укрылась с головой, чтобы уснуть.
Я позвал ее:
— Минея! Почему ты не греешь меня? Ты ведь моложе, чем я; ночь холодна, и я дрожу.
— Это неправда, потому что мое тело горит, как в лихорадке, и я не могу дышать в этой удушливой жаре. Я предпочитаю спать одна, а если тебе холодно, вели принести в свою комнату жаровню или положи рядом с собой кошку и не беспокой меня больше.
