Зелень в канавах, тянувшихся по обеим сторонам улицы, поблекла; только какие-то желтые цветы, издали похожие на круглые пуговицы, одуряюще пахли. И странное дело – хотя будущее казалось Андрею беспросветно мрачным, запах этих упрямых осенних цветов пробуждал в его душе смутную надежду.
Андрей, чем мог, помогал товарищам, поддерживал доктора Маринкина, с которым познакомился в камере. Маринкин был болен и так слаб, что его приходилось вести под руки.
Ларри отлично знал о болезни Маринкина и тем не менее назначил его к отправке. Заключенные пытались протестовать, но ничего не добились.
День был солнечный, но холодный, с ветром.
Дым из кирпичных труб, бревенчатые дома, почерневшие от дождя, глухое мычание коров, струя дождевой воды, стекающая с крыши в подставленное ведро, забытое на частоколе вымокшее белье и запахи влажной земли, сырого дерева, жилья – таковы были первые впечатления заключенных, только что перешагнувших тюремный порог.
Толкаясь и переговариваясь, со связками лопат в руках, люди остановились посреди дороги.
Куда их поведут? Может быть, на расстрел? Нет, на это не похоже. Видимо, их решили перевести в какой-то лагерь. Но куда?
У белого кирпичного забора стояли жены и матери, братья и сестры заключенных. Они уже знали, что их мужья и сыновья по распоряжению американского посла Френсиса и правительства Чайковского переводятся на остров Мудьюг. Стремясь хоть чем-нибудь облегчить страшную участь высылаемых, они собрали кой-какую еду, принесли теплые вещи. Но все узелки, сумки, свертки остались у них в руках.
– В сторону! Без разговоров! Молчать! – то и дело раздавалась отрывистая команда на английском языке.
Толкая заключенных прикладами и грубо бранясь, конвоиры быстро построили их в колонну и погнали по знакомой Андрею дороге к Соборной площади.
Они сопровождали колонну до самой пристани. Однако, несмотря на этот бдительный эскорт, заключенным все-таки удавалось увидеть своих близких и переброситься на ходу двумя-тремя словами. Теперь заключенные по крайней мере знали, что их ждет Мудьюг. Близкие уже успели сообщить им об этом.
Колонна шла медленно, несмотря на окрики конвоиров. Люди наслаждались даже этой призрачной волей. Хоть под конвоем, но все-таки не за тюремной стеной!
В окне маленькой, будто вросшей в землю хибарки показалась фигура девушки, чем-то похожей на Любу. Андрею почудилось, что девушка махнула ему рукой. На сердце у него потеплело: «Наша!» Он сказал об этом своему соседу Базыкину.
Среди женщин, бежавших сбоку по мосткам, Базыкин разыскивал свою жену Шурочку. Но ее что-то не было видно. Значит, ей ничего не известно. Неужели они даже не попрощаются?
В конце длинной улицы, пересекавшей Петроградский и Троицкий проспекты, открылся горизонт. Показалась Двина. Небо вдруг потемнело. С реки подул резкий ветер. Опять хлестал дождь. Но когда колонна вышла на набережную, блеснуло солнце и в разрывах туч появился клочок неба, ясно-зеленого и прозрачного.
Всю ночь Шура Базыкина не спала. Не раз она подходила к тахте, на которой спали ее девочки, склонялась к изголовью, с тревогой думала: «Что же теперь будет с детьми?» Не раз она принималась плакать… Заснула Шура только под утро. Вчера она просила тюремное начальство разрешить передачу. Ей отказали. «Расстрелян? Заболел? Умирает в больнице?»
Муж ее, Николай Платонович Базыкин, работник губернского совета профсоюзов, числился за «союзной» контрразведкой, поэтому весь вчерашний день Шура потратила на то, чтобы добиться приема у начальника контрразведки полковника Торнхилла.
В конце концов англичанин принял ее. Это был высокий старик с прилизанной седой головой, крошечными усиками, с вытянутым пожелтевшим лицом. На левом рукаве его желтого френча блестело несколько сшитых углами золотых полосок. Прекрасно понимая русский язык и даже свободно на нем изъясняясь, он никогда им не пользовался. Так и сейчас, он выслушал Шуру, безукоризненно говорившую по-английски, затем, не ответив ей ни слова, вызвал своего адъютанта, молодого офицера в русских сапогах со шпорами и с аксельбантами на плече. Адъютант выпроводил Шуру из кабинета. В приемной он заявил, что на днях ей будет разрешено свидание с мужем. Но, несмотря на это, сердце Базыкиной тревожно ныло: она уже не верила в эту возможность.
…Наступило утро.
Старшая дочь, восьмилетняя Людмила, сидела за столом и пила кипяток с черным хлебом, ей надо было идти в школу. Для младшей девочки грелась манная каша.
В комнате запахло горелым. Шура бросилась к керосинке. В эту минуту в сенях кто-то постучал, дверь распахнулась, и в комнату вошла запыхавшаяся соседка.
Она взволнованно и сбивчиво рассказала Шуре о том, что партию заключенных, среди которых находится и Базыкин, отправляют сейчас на Мудьюг.
– Если хочешь повидаться, торопись… Их уже перевезли на левый берег. Заставили что-то выгружать из вагонов. Конечно, их стерегут. Но хоть издали посмотришь.
– Как же так?! – ужаснулась Шура. – Я ведь вчера была у Торнхилла… Почему же он мне ничего не сказал?
– Эх, молодка, чего захотела?… У пристани стоит транспорт «Обь». На этом транспорте их и повезут. Ну скорей, скорей, Шура! – торопила ее соседка. – А то опоздаешь… Иди, а я за ребятами пригляжу.
Шура достала зимнее пальто мужа, его барашковую шапку, валенки и связала все это в узел.
– Не надо! Ничего не надо… – сказала соседка, махнув рукой. – Тебя же все равно к нему не пропустят!
Но Шура ничего не ответила. Упрямо мотнув головой, она взвалила узел на плечи, взяла корзинку с приготовленной еще вчера едой и выбежала из дому.
Точно во сне, добежала она до пристани.
На левом берегу находились вокзал, товарная станция, склады, стояли возле причалов суда, ожидавшие погрузки. Свистели паровозы. На большом морском пароходе завывала сирена.
Чтобы попасть на левый берег даже в тихую погоду, требовалось не менее четверти часа. Сегодня же Двина будто нарочно расшумелась и тяжело катила свои побуревшие воды.
Когда Шура подбежала к перевозу, пароходик уже отходил, сходни с пристани были убраны. Причальный матрос пытался удержать Шуру, однако она вырвалась из его рук и, чуть не уронив вещи в воду, перемахнула прямо с пристани на палубу.
Пароходик был переполнен. Люди толпились на скользкой палубе и сидели на деревянных скамьях. Но Шура никого не замечала и ничего не слышала. Поставив около себя корзинку и узел, крепко сжимая холодные, мокрые поручни, она стояла на корме, не чувствуя ни холода, ни осеннего ветра, пронизывающего ее до костей.
Сейчас она должна была бы давать урок английского языка в квартире адвоката Абросимова. С начала оккупации все отказались от ее уроков. Чем руководствовался Абросимов, приглашая к своим детям жену арестованного коммуниста, она не знала… Дешевой платой? Пусть эксплуатирует. Что делать, когда девочки голодают? «Ни одного дня без английского», – таково было требование. Сегодня она забыла об уроке.
Лишь одного Шура никак не могла забыть: последнего дня, проведенного вместе с мужем. Это было больше двух месяцев тому назад, но память до сих пор сохраняла каждую мелочь.
Николай пил чай. Несмотря на все, что произошло за последнее время, он не казался удрученным.
– Я не могу покинуть Архангельска… – решительно говорил он. – Я не имею права бросить рабочих. Ты, Шурик, не беспокойся. Недельки на две, на три придется куда-нибудь спрятаться. Но подполье будет организовано. Мы будем бороться.
В первый же день оккупации, второго августа, рано утром пришли с обыском. Однако Николая не арестовали. Английский офицер не знал, с кем имеет дело… Обыск делали впопыхах. Две винтовки Шура успела перенести к Потылихину, и он спрятал их в дровяном сарае. Через полчаса после ухода этого случайного патруля Николай простился с женой, побрился, переоделся и ушел из дому. Его поймали верстах в семи от города. Вот и все, что она знала о муже. Неужели она больше не увидит его? Неужели это конец?
Вместе с толпой Шура покинула пароходик. На путях товарной станции ее нагнал какой-то железнодорожник. Молодой, даже юный вид Шуры смутил его.
– Вы жена Николая Платоновича? – спросил он.
– Да, – ответила Шура.
– Идемте! Я знаю, у какого причала стоит транспорт «Обь».
Они пролезли под вагонами, стоявшими на путях подъездной ветки. Потом железнодорожник распрощался с ней. Шура подошла к конвоирам и заговорила с ними.
Шагах в тридцати от солдат стояли заключенные. Базыкин, только что вернувшийся с погрузки, снял кепку и отирал ладонью высокий белый лоб. Он что-то оживленно говорил окружившим его заключенным. Вдруг один из них, бородатый боцман в бушлате, увидел возле солдат молодую женщину с узлом и корзинкой в руках. Вглядевшись в нее, он сказал Базыкину:
– Николай! Нияк твоя жинка?
Базыкин поднял голову.
– Шурочка! – дрогнувшим голосом крикнул он.
