– Николай! Нияк твоя жинка?
Базыкин поднял голову.
– Шурочка! – дрогнувшим голосом крикнул он.
Услыхав голос мужа, Шура встрепенулась и, не обращая внимания на крики конвоиров, побежала к толпе заключенных.
– Коля! Милый! Родной Коля! – повторяла она, бросая вещи и обнимая мужа.
Он нежно целовал ее осунувшееся за эти два месяца лицо. Но счастье длилось не больше минуты. Подбежал подполковник Ларри, подоспели солдаты.
Они стали бить Шуру прикладами.
– Что вы делаете, негодяи?! – закричал Николай, хватая солдат за руки.
Толпа ссыльных зашумела. Некоторые из них побежали на помощь к Базыкину. Но Ларри открыл стрельбу из револьвера.
Шура крикнула: «Коленька, не надо, убьют тебя! Не надо. Прощай, Коленька!»
И уже не оглядываясь, она кинулась к железнодорожной ветке. Там Шура остановилась и увидала, как заключенных погнали к причалам. И в эту минуту Шурочка только об одном молила судьбу, чтобы Николай остался жив, чтобы его не убили.
«Какой ужас!» – думала она, глотая слезы и едва сдерживая рыдания.
Узел и корзинку, смеясь, подобрал один из солдат, и Шура поняла, что ни этой корзинки, ни теплых вещей Николай уже не увидит.
По распоряжению контрразведчика Ларри с пристани были удалены не только посторонние люди, но даже и грузчики. Часть заключенных по его приказу была послана к товарным вагонам: они должны были выгрузить колючую проволоку и перетащить ее на транспорт. Теперь вся палуба транспорта была завалена бунтами колючей проволоки. Матросы на стрелах спускали их в трюм.
– Не жалеют колючки! – сказал один из заключенных и выругался.
– Видать, лагерь будет большой, – задумчиво отозвался тот самый бородатый моряк в кепке и бушлате. Это был Жемчужный. Его недавно арестовал на улице американский патруль, производивший облаву.
– Слышь, братишка… – оглядываясь на конвойных, шепнул Жемчужному матрос с «Оби». – Забери-ка мешочек… Это мы для вас приготовили. И знайте, товарищи, мы за советскую власть!
Взяв мешок в руки, Жемчужный почувствовал на ощупь, что в нем лежат несколько буханок хлеба и еще какой-то сверток.
– Спасибо, браток, – тихо проговорил он, не поднимая глаз на матроса, и обратился к заключенным: – Режь на куски, ребята, да по карманам… Дележка потом.
– Эх, ну и река, матушка-кормилица! – воскликнул, глядя на Двину, молодой заключенный матрос с белокурыми лохматыми волосами, кочегар с ледокола «Святогор». – Долго ли ты будешь томиться в неволе?… Долго ли будешь носить на своей груди чужие, вражеские корабли?
– Не пой Лазаря, Прохватилов, – прервал его Жемчужный. – Махорки нема?
Прохватилов подал ему кисет.
Перед тем как взойти на пароход, заключенные столпились у трапа. Некоторые из них молча переглядывались с матросами «Оби».
Маринкин шепнул Андрею:
– Посмотрите на этих матросов! Обратите внимание на их глаза.
Андрей взглянул на нижнюю палубу, куда был перекинут трап. Там возле поручней стояли два матроса с «Оби» в грязных парусиновых робах. Ненависть и скрытая злоба чувствовались в каждой черте их словно застывших, неподвижных лиц. Они в упор глядели на английских и американских солдат.
В последнюю минуту перед отплытием на пристань прибежал какой-то военный. Он сообщил, что заключенных решено отправить не на пароходе, а на барже.
– Правильно… – с презрением сказал подполковник Ларри. – А то эта рвань еще распустит вшей. Нельзя пускать ее на один пароход с нашими солдатами.
Два взвода солдат, посылаемых на Мудьюг, остались на пароходе, а заключенных погнали на маленькую старую баржу, подтянутую к «Оби». Снова пошли в ход приклады и послышалась безобразная ругань.
– Живо! – кричали переводчики. – Не задерживайся, комиссарщина! Грузиться!
– Справа по четыре! Марш! – скомандовал Ларри. – Тихо! Не разговаривать!
Маринкину, с его распухшими, больными ногами, трудно было спускаться в трюм. Увидев, что он замешкался, Ларри засмеялся и приказал конвойному:
– Подгони прикладом этого… Не стесняйся.
Застучал пароходный винт, дернулась на тросах баржа. Через полчаса, когда проходили мимо Соломбалы, Андрей услыхал с берега чей-то далекий, приглушенный расстоянием крик: «До свидания, товарищи!»
«Обь» направилась к Двинскому устью. Кроме архангельцев, на барже находились и шенкурские большевики, и коммунисты с Пинеги, и профсоюзные работники, и матросы с военных кораблей. За исключением доктора Маринкина и боцмана Жемчужного Андрей никого не знал. С ними же он познакомился в тюрьме. Они сидели в одной камере…
И теперь Андрей не думал о будущих страданиях и уже не чувствовал себя одиноким…
Когда вышли в Белое море, баржу стало бросать. По стенкам ее заструилась вода. Жемчужный запел своим надтреснутым, ослабевшим, но все еще звучным баритоном: «Вихри враждебные веют над нами…» Песню подхватили. Тотчас конвоиры с яростью захлопнули люки. Сразу пахнуло сыростью, трудно стало дышать.
Базыкин, обхватив голову руками, сидел на ящике. Он вспоминал, как Шуру прогнали прикладами, и в ярости стискивал зубы.
– Все, все припомнится вам… – хрипло бормотал он.
Группа заключенных собралась вокруг Жемчужного.
Боцман рассказывал товарищам о Мудьюге. Большинство из них не имело об этом острове никакого представления.
Жемчужный объяснил, что Мудьюг находится в Двинском заливе Белого моря, в шестидесяти верстах от Архангельска. Остров невелик и отделяется от материка так называемым Сухим морем, а точнее говоря, проливом, ширина которого в самом узком месте достигает двух верст. В двух-трех верстах от западного берега проходит фарватер. На острове пустынно и голо, только незначительная часть его площади покрыта лесами. На побережье тянутся луга. Селений нет. На южной оконечности острова стоят навигационные створные знаки и метеорологическая станция. Верстах в восьми на север от нее высится Мудьюгский маяк. Вблизи от маяка расположены батареи, защищающие подступы к Архангельску с моря.
Он рассказал, что в конце сентября на острове сменился гарнизон. Французские матросы с крейсера «Гидон» уехали на родину, и вместо них появились английские солдаты.
– Новый комендант – англичанин… Врач тоже из англичан, шкура, под стать коменданту! Не доктор, а палач… К нему и носу не кажи. Мордобоем лечит. Да еще стеком, поганец! И люди добрые мрут в лазарете.
– Ты что пугаешь? – прикрикнул на Жемчужного один из заключенных в коротком летнем пальто, голова у него была повязана женской косынкой. – Егоров, зачем он нас пугает? Нарочно, что ли?
Плечистый, плотный мужчина с большой рыжей бородой и в дымчатых очках, к которому был обращен этот вопрос, посмотрел на своего соседа и ничего ему не ответил.
– Я не пугаю, – возразил боцман. – Навстречу опасности треба идти с открытыми глазами. Ишь завязал уши! Заодно завяжи и глаза.
– Ты прав, Жемчужный… Надо знать все, что нас ожидает, – поддержал его Маринкин. – Но откуда ты все это знаешь?
– Докладывали ему, – высунулся опять человек в косынке.
– Моя природа такая: все знать… – с гордостью шутливым тоном проговорил Жемчужный и улыбнулся, показывая белые ровные зубы. – Знаю я и то: на Мудьюге заключенным положено получать по четыре галеты на брата, да всегда за щось таке штрафуют, и они получают по две. Знаю, после Красной Армии там остался склад ржаной муки. Все захапали союзнички да пустились в спекуляцию. Я все знаю… Даже то, что фамилия твоя Пуговицын! – со смехом проговорил он человеку в косынке. – Один выход у нас, братцы мои, – закончил боцман, – бежать с этого острова. Бежать, хлопцы…
– Жемчужный дело говорит! – крикнул молодой матрос Прохватилов. – Бежать куда глаза глядят!
Человек в косынке, услыхав эти слова, будто перепугавшись чего-то, отошел от Жемчужного.
Егоров покосился на него и тихо сказал боцману:
– Зря вы так открыто говорите о побеге. Все-таки здесь разные люди…
Эти слова задели Андрея, он посмотрел на Егорова, на Жемчужного, но боцман только махнул рукой и сказал:
– Эх, товарищ Егоров! Наше дело – бегать, их дело – ловить. А бежать все-таки треба! – шепотом прибавил он, наклоняясь к Егорову и к доктору. – Нет такой силы, шо могла бы нас сломить. И остров каторжный не сломит. Всем надо сговориться и бежать. Всем товариством.
– Верно, Жемчужный! Все это верно! – сказал Егоров. – Но прежде чем устраивать такой массовый побег, надо о многом подумать. В одиночку такое дело не делается! Прежде всего об этом не кричат… А то и сам не спасешься и других подведешь под расстрел. Надо нам и на каторге жить организованно. Понятно?
Егоров снял свои дымчатые очки.
Глядя на измученное лицо с большими синими кровоподтеками под глазами, трудно было узнать в Егорове одного из ответственных работников Шенкурска. Он пользовался любовью почти всех трудящихся уезда за прямоту характера, за свою честность и скромность. Уважали его и за деловые качества, как знатока местного лесного хозяйства, и хотя Егорову давно перевалило уже за сорок, но все считали его молодым, так как все в нем было молодо и даже большая, ярко-рыжая борода не старила, а только украшала его.
