Абель Поссе - Райские псы

Ничто не могло возмутить спокойствия Адмирала. Он был убежден: серьезные беспорядки, о коих сообщал ему падре Лас Касас, были случайностью, {123} пережитком прошлого. Люди еще до конца не поверили, что попали в безгрешный Рай. Они еще продолжали жить на потерпевшем крушение, потерявшем паруса корабле Порока.

— Это скоро, очень скоро пройдет, tutto finisce*, — шептал он, не переставая вслушиваться в тайные шорохи волшебной сельвы.

— Падре, он ничего не понимает?.. Не понимает? — стонет в смятении орхидея.

Но Лас Касас абсолютно бессилен. Видно, Адмирал не верит его рассказам:

— Они вывозят ангелов! Только вчера погрузили на судно пятьсот! Продают их в Севилье… — но можно не продолжать.

К тому же Адмирал недолюбливал будущего епископа. Как он мелок! Как уныло благоразумен! Только и жди, что возьмется разливать по пустым бутылкам из-под минеральной воды Море-Океан — чтобы измерить и изучить.

С Адмиралом же в последнее время дело пошло хуже некуда. Он уютно свернулся калачиком во времени, точно кот у огня. Растворился в Бытии и все дальше уплывал от проблем человечьих.

Но совсем одиноким почувствовал себя Лас Касас, когда узнал об экспедиции Ульриха Ницша. Казалось, ландскнехт освободился от вязкого кошмара. Ходил, высоко подняв голову, готовый вернуться к людям и торжественно возвестить о великом и ужасном открытии.

По поводу несокрушимой веры Лас Касаса он лишь обронил:

— Неужто этот святой юноша не слышал вести, которую знает весь лес: Бог умер?

Итак, каждый из трех выбрал свою позицию — весьма важную с исторической точки зрения. Адмирал погрузился в созерцательное забытье. Если употребить традиционное выражение — он уже обрел спасение. Ландскнехт Ницш выплыл на поверхность из колодца безумия и готов был вернуться к людям и заставить их занять место Великого Старца. А Лас Касас, несокрушимый приверженец иудео-христианства, мечтал не о жизни, но о смерти, ибо, умерев, надеялся лицезреть Господа.

И все трое потеряли интерес друг к другу. (Ролдан и Буиль могли спать спокойно.) Их объединяло лишь то, что жили они под общей кроной — кроной Древа Жизни. Не больше и не меньше.

Люди, сопровождавшие их поначалу, вернулись назад. Они предпочли обычную жизнь. Скромные радости и невзгоды повседневности.

С ними остались лишь безголосые райские псы, сновавшие возле гамака и навесов. Чем прельстили их эти странные люди?

Пассивность трех богов, пришедших из-за моря, поражала аборигенов. И мало-помалу они потеряли к ним всякий интерес. К тому же сюда доходили новости с побережья. И можно было видеть людей, что спешили следом за обезьянами и ягуарами укрыться подальше в сельве. (Так начинался для них период физической и психологической замкнутости, который продолжается и по сей день, — пять веков.)

Адмирал порой выходил из спячки и вяло вступал в беседу:

— Вы заметили, ландскнехт Ницш, дни становятся все длиннее? Сеть времен начала распускаться… Уже ничего не значат слова: день, ночь, неделя, год… Ведь и раньше за ними стояли не больше чем иллюзии. Способ измерить нас, принизить, подчинить… Нынче пора забыть и такие слова, как старость, юность, смерть. Что бы вы, например, ответили мне на вопрос: сколько дней мы находимся здесь?

— Четыре года! — нетерпеливо перебил его падре Лас Касас.

— А что подразумевается, падре, под этими «четырьмя годами»?

— Четыре года.

— Четыре года?

Лас Касас не знал, что ответить. Видно, Адмирал постарался забыть — и вполне успешно — все привычные метрические системы, все календари… {124}

Колумб продолжал:

— Пора отказаться и от еще одной порочной иллюзии: от нашего представления о пространстве. Разве эти земли есть продолжение мира, откуда мы прибыли? Можно ли присоединить их к территории Испании, скажем, к Андалусии? Нет! Кто же станет складывать четыре курицы и четыре гуайавы…

Лас Касас не возражал. Колумб между тем говорил:

— Мы попали в иное пространство. Наконец мы попали в центр мира, в его сердцевину, а не стоим пред реальностью унылыми созерцателями с вечным портновским метром в руках.

Лас Касас с грустью убедился: с Адмиралом произошла глубокая метаморфоза и, вероятно, прежним ему не быть. Его покинуло рациональное сознание — отличительная черта «мыслящих людей» Запада.

Сам того не сознавая — а потому не радуясь и не огорчаясь впустую, — он превратился в первого истинного латиноамериканца. Стал первым метисом, но рожденным не от смешения крови двух рас — то была метизация духа (так и Адам никогда не был связан с матерью пуповиной).

А таинские мудрецы вместе с касиком Гуайронексом размышляли над эволюцией — или инволюцией — бога, пришедшего из-за моря. Ведь вел он себя не так, как остальные. И сделали вывод: то был первый человек нового рождающегося цикла — Цикла Черного Солнца.

Поэтому и был он вечно погружен в сонную дрему, не знал ни жарких надежд, ни горьких разочарований. Прометей покинул его.

Да, Адмирал без всякой меры наслаждался праздностью. Питался тем, что ему приносили, либо тем, что падало с деревьев. И отнюдь не тосковал о мясе (или, скажем, о макаронах). Что он ел? Ананасы, бататы, термитов, вволю пил молока из кокосов и сок манго.

Дни его были тягучими и ровными. Он не боролся ни за жизнь, ни за выживание. Он был. И ничто не могло заставить Адмирала шевельнуть хоть пальцем. Он зевал. И зевок его мог продолжаться двадцать минут. Вот до чего дошел человек, потеряв представление о времени, в котором рожден!

В голове его, ломая перегородки разума, перемешались, словно во сне, воспоминания и реальность, так что глагольные времена — прошедшее, настоящее, будущее — отправились на пыльные полки музея грамматики.

Таинские знахари убедились, что он не нуждается в наркотиках: внутренняя способность секретировать грезы действовала у него безупречно (возможно, в этом он мог сравниться лишь с королем-поэтом Несауаль-койотлем). Ни к чему ему были ни пейотль, ни айауаска, так успешно помогавшие людям избежать рационалистического отупения.

Поток мыслей и грез, захлестнувший Адмирала, также принял американскую окраску. Готические пейзажи Кастилии — черно-белые, подсвеченные человеческими кострами, — заслонялись более легкими образами. Являлась, скажем, принцесса Анакаона, которую увезли в Испанию вместе с неудачливым мужем Каонабо. Но сквозь облик ее проступали черты незабвенной Симонетты Веспуччи (в виде Венеры, изображенной на картине Боттичелли, выполненной по заказу Лоренцо Великолепного). У Венеры были ноги Анакаоны — два тугих полукружия, рвущихся из огненного центра, а голова Симонетты — с охапкой волос цвета старого золота, точно закат над Арно.

Проплывала Изабелла, одетая, как при осаде Гранады. Но за спиной ее зеленели пальмовые рощи. Мчалась Бельтранша на буланом першероне. Из дымки времен проступало лицо Беатрис Араны, ожидающей своих палачей, сидя у бочки с пиявками.

И почти все при этом дремали, сонно клевали носом, потягивались и позевывали. Сколько символов! Тени женщин в черных мантильях — годы террора в Кастилии.

Воспоминания были вялыми, бледными: ни серьезных драм, ни крупных исторических событий. Два или три раза возникала Беатрис Бобадилья, огненная женщина. В полумраке спальни лежала иссиня-черная пантера с зелеными глазами. {125}

Адмирал грезил и мечтал. И то была абсолютно новая форма воображения. Кожа Сибоней цвета корицы. Черные цветы на полянах в тропической сельве. Слухи о вероломстве Анакаоны.

Да, часы, проведенные Адмиралом в гамаке под Древом Жизни, не сотрясаются ни тревогами, ни желаниями.

А Лас Касас меж тем решил отправиться по пути, пройденному днями раньше Ульрихом Ницшем. Его толкал вперед порыв веры; желание открыть Бога в его невидимой сущности.

Он обнаружил мраморные врата и рядом много следов, бесспорно доказывающих, что Господь здесь побывал. Скажем, водный каскад, что падает на камни с оглушительным шумом в облаке сверкающих на солнце брызг, — радуга, семь цветов мироздания. Или броненосец с золотым пятном на спинке. Или змея, на затылке которой четко выведен христианский крест. Или гигантские бабочки — не менее дюжины, — окрашенные в цвета Ватикана.

Итак, прочь сомнения. Он нашел все, что искал. Именно так его и учили: ему был понятен лишь незримый, отсутствующий Бог. Присутствие Бога как раз доказывалось его величественным отсутствием, если выражаться с точностью, к которой так склонна церковь.

Лас Касас пал ниц, вознося хвалебные и благодарственные молитвы. И так, на коленях, прямо в грязи, под потоками проливного дождя простоял всю ночь. И конечно, промок до костей. Но внутреннее пламя, не затухавшее ни на минуту, согревало его и даже слегка сушило одежду. Он получил второе крещенье.

В глубине своей души услышал он молчание Божие, значительное и многомудрое.