Приказал-де великий государь перевести ливонскую пленницу Марту Крузе экономкой в дом генерал-поручика и губернатора города Санкт-Питербурха Александра Даниловича Меншикова. Тут Шереметев почуял неотвратимую беду и искренне пожалел, что вздумал показать Марту этому блудливому коту в бархате и кружевах. Покаялся, что хотел с помощью Марты внимание сердцееда Менжика от своей дочери Аннушки отвлечь, ан вот что вышло! Бедняжка Марта, подумал Борис Петрович, и жаль ее почти как дочь родную! Но кто же против воли великого государя пойдет?!
— Ты, Александр Данилыч, волю его царского величества мне в письменном виде представь! — строго сказал Меншикову Шереметев, памятуя, что едва неделя прошла после того проклятого приема. Государева почта быстро летает, но столь скоро даже ей не обернуться.
Но у шельмеца Алексашки, оказывается, имелась в резерве тяжелая артиллерия. Он нисколько не смутился и извлек из-под манжета своего бархатного камзола собственноручное послание великого государя. Бумажка пропиталась запахом меншиковской батистовой рубахи с дорогими алансонскими кружевами, и Шереметев с отвращением чувствовал этот аромат. Фельдмаршал поднес к царскому посланию свечу. «Спалить бы сейчас эту проклятую бумажку!» — мелькнула крамольная мысль. Но знакомые крупные неровные буквы царского почерка придавали этому листку то сакральное значение, которое приобретало все, связанное с персоной Петра Алексеевича. Тот, кто осмелится поднять руку на послание, Его Величеством писанное, все равно что на его священную особу посягнет!
— И когда же ты, Александр Данилыч, успел с государем нашим повидаться да приказ собственноручный от него получить? — въедливо спросил Шереметев. — Не слыхал я, чтоб ты из Москвы в эти дни нос казал.
Шереметев подозревал, что послание государя — поддельное, ибо (все ближние царевы люди это знали!) ловко умел Меншиков копировать царскую руку. Но как доказать столь дерзкое предположение? Меншиков к Петру Алексеичу близок, ближе некуда, Шереметевы же у царя не в чести. Что бы ни случилось, отговорится плут, и государь Алексашкину сторону примет.
— Государь нынче новую столицу строит, надзирать за строителями изволит, — с наглой, высокомерной улыбкой объяснил Меншиков. — Я с ним снестись успел… Депешу с эстафетой посылал. Она с государевым ответом сегодня пополудни и возвернулась…
— Быстро что-то у тебя ради блудного деяния эстафета бегает, — сердито буркнул Шереметев. — По важному делу, бывает, и по три недели не дождешься.
— Ты читай, читай, Борис Петрович! Внемли слову государеву!
Борис Петрович трагически покряхтел и стал читать. Михайло Борисович, поверенный во всех отцовских делах, подошел и уверенно заглянул ему через плечо. Все так, великий государь действительно предписывал фельдмаршалу Шереметеву отдать ливонскую пленницу Марту Крузе экономкой в дом Меншикову, да еще «лишнего часа не медля». Данилыч специально ткнул в эти слова своим холеным пальцем, украшенным богатым перстнем, и хотел было затребовать Марту сразу, но Борис Петрович остудил его пыл.
— Не спеши, Александр Данилыч, — жестко сказал он Меншикову. — Лишнего часа не помедлю, будь надежен. Однако же девица собраться должна, тебе с ней в Питербурх дорога не близкая, надобно ей и провизии в дорогу, и пожитки уложить. Час сейчас вечерний, поздний — не с постели же ее поднимать! Утром она к тебе явится, мой денщик Порфирич ее и приведет.
— Желаю лицезреть мою слугу немедля, на то есть воля государя! — дерзко шагнул вперед Меншиков, но Шереметев-старший не отступил, и они столкнулись грудь в грудь, будто бойцовые петухи в земле гишпанской.
— Ступай к себе подобру-поздорову, Александр Данилыч, — с тихой, но внятной угрозой произнес фельдмаршал. — Марта тебе не девка крепостная, чтобы по твоему зову из кровати выскакивать! Ты здесь гость, а хозяин в моем доме — я. Воли царской я не нарушу, не смею, но твоей воли под этим кровом не будет!
Шереметев всей тяжестью подался вперед, и Меншиков невольно отступил на шаг.
— Фрау Марте не будет нанесено никакого урона, — заверил он Шереметева. — Помысли сам, Борис Петрович: закиснет совсем она в дому-то твоем. Скука да скорбь здесь одна. А у меня в Питербурхе куда как весело будет: ассамблеи, пиры званые, кавалеры галантные из самой Европы, танцы, политесы различные… Там ее умения ой как пригодятся! Экономку я, Борис Петрович, давно искал, да чтоб непременно европейского воспитания. Чтобы в доме моем новом все, как надо, устроила! Не одному же тебе, фельдмаршал, такое счастье. Государь мне давно велел обустроиться в Санкт-Питербурхе наилучшим образом. Так что не скупись, фельдмаршал, поделись своим сокровищем! Поверь, ни к чему постыдному я фрау Крузе принуждать не буду. Никогда Александр Меншиков девиц не неволил, а ежели любили меня которые — то по сердечному желанию!
Верно, все верно говорил Меншиков, но только Борис Петрович сразу понял: лжет, котина проклятый, да еще как лжет! Не для того он Марту к себе в дом берет, чтобы она на ассамблеях танцевала да на пирах слугами верховодила. Тела, только ее беззащитного нежного тела жаждет Менжик. А все остальное — потом, если сложится. Но в последней фразе Меншикова чувствовалась правда. Александр Данилыч действительно никого не принуждал к амурам, не брал силой. Жаден был до женской сладости, но галантен. Хитрецом был, но уж никак не насильником! Это несколько успокоило Шереметева, но судьба Марты все равно представлялась ему печальной. В том, что эта необычайная девушка сумеет остаться тверда в любви к своему шведу и устоять перед самыми настойчивыми притязаниями своего нового хозяина, Борис Петрович не сомневался. Только вот станет ли держать ее после этого у себя Данилыч, не пустит ли на солдатскую потеху? Или, не приведи Господь, хуже того, попадется она в дому Меншикова на глаза самому государю?! Петр Алексеевич тоже до женского пола охоч, притом нетерпелив и лют, как зверь, прости Господи. Он отказа не потерпит, враз сволокут девчонку в пыточную! Сейчас Шереметев горько жалел, что не отпустил Марту тогда, под Мариенбургом, а потащил ее за собой в Москву. Бежать ей надо, бежать…
— Уходи, Александр Данилыч, — твердо сказал Шереметев. — Поздно уже. Михайло, проводи господина генерал-майора и губернатора.
Меншиков понял, что это последнее слово, и не стал более настаивать.
Сказал только напоследок:
— Смотри, Борис Петрович, если экономка твоя бежать решится, быть тебе не передо мной, перед государем в ответе.
— Не учи ученого, Данилыч, — сердито буркнул Шереметев и сделал неопределенный прощальный жест. Меншиков тоже кланяться не стал, а, выходя, еще и светильник в прихожей, будто невзначай, полою шубы смахнул. Пришлось Михайле Борисовичу с привратником, матерясь, затаптывать сапогами резво побежавшую по полу огненную змейку горящего масла.
Удостоверившись, что возок государева любимца укатил, Шереметев-младший вернулся к отцу и взглянул на него пытливо.
— Чего ты задумал, батюшка? — спросил он.
— Сам небось догадался, Мишка! — раздраженно взглянул на него Борис Петрович.
— Не дело это, батюшка, государевой воле перечить! — дерзко упрекнул сын отца.
— Это похоть Менжикова, а не воля царева! — вскипел Шереметев-старший. — Государь спьяну или сдуру во всем ему потакает, мерзавцу! Не бывать тому, чтоб пирожник безродный у бояр Шереметевых наивернейшую слугу разбойным обычаем забрал! Мы своих людей не выдаем.
— Конюха, дворника тоже не выдал бы?
— Коли пес верен, и пса бы не выдал! Род Шереметевых за добро добром платит!
Михайло Борисович удрученно покачал головой:
— Батюшка, о роде нашем толкуешь, а сам роду первейшее зло чинишь, девку эту ливонскую защищая. Коли скроешь ее от Данилыча — большой опалы от государя жди! Тебе, старому, все едино, а ты о нас с Анькой помысли! Да мне после этого выше подполковника в жизни не прыгнуть и гвардии не видать! А Аньку кто замуж возьмет? Поручик? Лекарь с Кукуя? О других женихах дочери твоей в опале и мечтать-то зазорно будет! Аньку, кровь нашу, погубишь в незнатности ради челядинки! Да кто тебе эта Марта? Дочь?!
— Она мне доверилась, — печально сказал Борис Петрович и вдруг посмотрел на сына, своего наследника и опору, иными глазами: — Тебя, Мишка, и разумом, и честью боярской Господь не обделил. Да иного чего-то не дал, я и не знаю, как сказать, — чего!
— Сердца, батюшка? — легко прочитал мысли отца сын. — Дал, не сомневайся. Только глупое оно, сердце! Если его слушать, фортуны не видать, славы не видать, богатства не видать…
— Марш к себе, Мишка! — сорвавшись, прикрикнул на сына Борис Петрович. — Глаза б мои на тебя не смотрели… до самого утра! Дорогой растолкай Порфирича, покличь его ко мне.
Старый слуга явился почти сразу, как видно, не мог позволить себе сомкнуть глаз, пока барин принимал у себя столь опасного гостя, как Данилыч-Менжик. Без обиняков Борис Петрович рассказал ему о негаданной беде и заключил:
