- Эдакие скромники только на людях скромны, а без послухов куда как горазды бабьи подолы задирать, - зло проговорил Давыд, от еле сдерживаемого бешенства у него тряслись губы. - Надо немедленно все отцу рассказать! Пущай проучит как следует и блудницу эту, и развратника Олега! Чего ты на меня так уставился? Иль не дело я молвлю?
Роман поднялся со скамьи, лицо его было серьезно:
- Выдумал я все, а ты поверил. Знаю, сам давненько на Оду облизываешься! А, Давыд?
Давыд побледнел от ярости, потом залился краской стыда, будто с него сорвали маску. Неужто Ромка догадался о потайных его мыслях!
Давыд встал, обуреваемый желанием врезать кулаком по лицу брата.
Голубые бесстрашные глаза Романа глядели на Давыда с какой-то брезгливостью.
- Жаль, что ты не понимаешь шуток, брат, - со вздохом произнес Роман.
- Такими вещами не шутят, - с угрозой в голосе вымолвил Давыд.
Ему не хотелось верить, что рассказанное Романом ложь, и он попытался вызвать Романа на откровенность.
- Зачем тебе понадобилось шутить именно так? Роман ответил вопросом на вопрос:
- А зачем ты рассказывал мне, как нашу мачеху посреди ночи спровадили в Княжино? И как ты гладил ее по ягодицам, помогая ей сесть в телегу?
- Я думал… Я хотел лишь растолковать тебе, почему Ода оказалась в Княжино, - пробормотал Давыд, смутившись еще больше. - Ты ведь сам спрашивал меня, что произошло, пока ты спал.
- Конечно, я был удивлен внезапным исчезновением Оды, - сказал Роман. - Но ты, брат, рассказывая мне о ночном происшествии, уж больно радовался унижению нашей мачехи и как-то непристойно смаковал описание ее полураздетого тела. Это покоробило меня. Вот я и решил отплатить тебе той же монетой. Только и всего.
- Дурень ты, братец, - холодно произнес Давыд и вышел из светлицы.
С возвращением Оды из Княжина Селища за нею установилось наблюдение внимательного Давыдова ока, которое исподволь день за днем подмечало все недвусмысленное в ее поведении и в поведении Олега. Каждое слово, произнесенное ими, просеивалось Давыдом через сито его подозрительности, каждая улыбка Оды, подаренная Олегу, настраивала Давыда на уверенность в их греховной близости, всякий взгляд и жест толковались Давыдом с позиции мучившего его вопроса: солгал Роман или нет? Это стало для Давыда навязчивой идеей, постоянной мукой, смыслом его существования под одной крышей с женщиной, страстно им желанной и столь же страстно ненавидимой. Порой ему хотелось пасть перед мачехой на колени и со слезами преданного умиления целовать край ее платья, но чаще, видя улыбки, расточаемые Одой Олегу и Роману, Давыду не терпелось крикнуть ей прямо в лицо: «Блудница! Мне все ведомо! Спрячь же свое бесстыдное лицо!..»
Давыд старался представить себе, какой будет реакция Оды на столь страшное обвинение. Либо она на коленях станет умолять его не говорить ничего Святославу, либо зарыдает и убежит в свои покои, а может, лишится чувств или придет в гнев… Давыду до смерти хотелось унизить Оду, но еще больше ему хотелось сделать ее своей любовницей хоть на день, хоть на час! Если бы такое вдруг случилось, насколько бы возвысился он в собственных глазах. Этим бы отплатил всем разом: отцу за грубость, Роману за насмешки, Олегу за высокомерие.
Ода, как и прежде, была приветлива с Давыдом, однако ее стали смущать его слишком откровенные взгляды. Она пыталась подтрунивать над ним, полагая, что шутками и смехом можно сгладить любую неловкость в общении. Молчаливость Давыда настораживала Оду, которая интуитивно чувствовала, что за этим кроется что-то зловещее для нее. Ода попросила Олега вызнать, за что осерчал на нее Давыд? Ответ смутил и взволновал и Оду, и Олега. Давыд сказал брату наедине: «Не люблю неверных жен!»
Олег и Ода после этих слов Давыда приняли меры предосторожности. Они больше не осмеливались в присутствии кого бы то ни было ласкать друг друга взглядом, не касались будто невзначай руками, Олег больше не просил мачеху исполнить свою любимую балладу, не восторгался ее нарядами и украшениями при Давыде. Ода же была приветлива с Олегом не более, чем с другими княжичами.
Однако это не усыпило бдительности Давыда, который не имел привычки разубеждать себя в том, чему страстно хотел верить. Измученный ревностью и томлением страсти, каждодневно говоря себе, что он Оде безразличен, что она тяготится его присутствием и даже избегает его. Давыд бередил свою рану, всюду находя повод для этого…
К Святославу перебрались из Переяславля его племянницы Янка и Мария вместе с няньками, служанками и кучей всевозможных вещей. Это говорило о том, что свадьба Всеволода уже не за горами и он отпускает дочерей к своему брату на продолжительный срок. Святослав и Ода постарались выглядеть счастливой семейной парой, чтобы дочери Всеволода чувствовали себя уютно в их доме.
Вид очаровательных девушек подействовали на Давыда расслабляюще: перед ним появился новый объект обожания. Чувство мстительной озлобленности сменилось в нем упоительным восхищением нежной девичьей красотой. Девочки охотно позволяли двоюродным братьям целовать себя по утрам, без колебаний подавали руку тому, что хотел помочь им спуститься по крутым ступеням со второго яруса терема, смеясь, соскальзывали со спины лошади прямо в юношеские объятия при возвращении с конных прогулок. В них не было сдержанности в проявлении эмоций, какие приходят с летами. Видя, как усиленно Роман ухаживает за младшей, Марией, Давыд сосредоточил свое внимание на Янке. Олег не мешал ему в этом, а Ярослав по молодости лет был Давыду не соперник.
Однако очень скоро выяснилось, что мысли пышноволосой Янки больше заняты пребывающим в дальних краях Глебом, а Давыд ей попросту не интересен. Девушке с широкими взглядами на окружающий мир рассуждения Давыда о низменности любых человеческих устремлений казались смешными, потуги выглядеть добропорядочным христианином - нелепыми, а мечты достичь края земли, подобно Александру Македонскому, и вовсе лишенными всякого смысла. Она иногда даже спрашивала себя, а не подшучивает ли над ней Давыд?
Начитанность Янки приводила Давыда в уныние. Он воспринимал женщин, их внутренний мир, упрощенно. Упоминание Янкой в беседах с ним апокрифических канонов или греческих философов воспринималось Давыдом как зазнайство. Давыд не тянулся к книгам, полагая, что просвещенному человеку достаточно знать Новый Завет, Октоих[102] и Псалтырь.
Однажды вечером, когда Ода пела какую-то печальную саксонскую балладу, аккомпанируя себе на лютне, Давыд заметил, какими глазами глядит на мачеху Олег. Он сидел в самом углу, и свет от свечей освещал только половину его лица. Рядом на скамье сидели в обнимку Янка и Мария, возле печи примостились Роман и Ярослав. В печке гудело пламя - стояла середина октября, - и его отблески играли на лице Святослава.
Ода пела на немецком языке, и Ярослав, глядя на мать, беззвучно подпевал ей.
Лица Оды Давыд не видел - она сидела вполоборота к нему, но он почему-то был уверен, что глаза любовников хоть на краткий миг да встречаются. Чувственная мелодия пробуждала обожание в одном и томную созерцательность в другой. Так казалось Давыду. А может, так и было на самом деле…
После ужина Давыд играл с отцом в тавлеи, был невнимателен и проиграл три раза кряду. Святослав с улыбкой похлопал сына по плечу и велел идти спать, добавив при этом, что в нем, вероятно, еще бродят вечерние меды.
В конце полутемного перехода Давыду показалось, будто впереди мелькнули две фигуры - одна была в женском одеянии, другая в мужском. В сердце Давыда закипела злоба. Стараясь не шуметь, он устремился вперед.
На лестнице возле узкого окна с закругленным верхом целовались двое.
Разноцветные стекла в свинцовой оправе затемняли бледно-красный отсвет вечерней зари.
Давыд, почти не дыша, крался вдоль стены вверх по лестнице. Его пробирал озноб и нетерпеливое желание внезапно оказаться рядом с Одой и Олегом, чтобы увидеть испуг и смущение на их лицах. Под ногой Давыда скрипнула ступенька. Двое у окна отпрянули друг от друга, послышался испуганный девичий голосок: «Ой! Кто это?» Зачем прозвучал уверенный голос Романа: «Не пугайся, Маша. Со мной тебе и черт не страшен!»
Это были Роман и Мария.
Девочка, подхватив подол длинного белого платья, взбежала выше по ступеням и юркнула в дверь, ведущую на женскую половину.
Два брата в неудобном молчании стояли друг против друга.
- Чего бродишь как призрак, свечу хоть бы взял! - проворчал Роман, недовольный тем, что его разлучили с возлюбленной, да еще так внезапно.
Давыд, раздраженный тем, что обознался, буркнул:
- Сам-то тоже как сыч в темноте шастаешь.
- В темноте приятней обниматься, - насмешливо промолвил Роман.
