И теперь его воля должна была быть спасительной в этой другой жизни. Именно на нее полагалась Валентина Ильинишна, доверяя ему полную власть над собой. Ему же было еще непривычно властвовать, и он ни разу не говорил волевого слова, боясь тем самым как-то ущемить либо поранить молодую жену. Ему все еще чудилось, что жизнь можно прожить так же, какой она виделась в мечтах: понимать друг друга без слов, держаться за руки и смотреть друг другу в глаза. Он никак не мог сломать в себе то, что годилось для юности, но никак не подходило к зрелой жизни.
Он даже был благодарен Безручкину, который ткнул его носом в надвигающийся каток жизненных перемен, и теперь Аристарх Павлович с необычной яркостью вдруг увидел окружающий мир. И разумно было сделать выбор: бежать от этого катка, прячась в воображаемой жизни, либо хладнокровно лечь под него и превратиться в след. Но он так же отчетливо понял, что не желает ни того ни другого; безвыходная же ситуация наливала его какой-то безрассудной упрямостью и жаждой противления. Он превращался в мужика себе на уме и хотел сейчас единственного — поскорее избавиться от тревоги, обливающей сердце, которая мешала ему проявить свою волю.
Вечером он усадил Валентину Ильинишну рядом с собой у камина и заявил:
— Как давно мы не пели с тобой. А давай-ка сегодня споем!
И не дожидаясь согласия, уперся взглядом в холодный каминный зев, сжал кулаки и запел:
— Гори, гори, моя звезда. Звезда любви, приветная!
Валентина Ильинишна лишь втянула голову в плечи: час уже был не ранний, а бас Аристарха Павловича, неожиданно густой и мощный, взбуравил стены. Он же откинул голову на спинку кресла и будто железный столб толкнул в потолок:
— Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда!
Она подчинилась и подхватила, увлекаясь его страстью и силой. Он в ответ накрыл ладонью ее руку, сжал, и почудилось, будто вместе они подхватили неподъемную глыбу и вознесли вверх.
— Звезда любви, звезда волшебная, звезда прошедших лучших дней, ты будешь вечно незабвенная в душе измученной моей!
Слезы начали заполнять глаза, и чтобы не расплескать их, не показать никому, Аристарх Павлович прикрыл веки. Он не видел, как вошел к ним старший Ерашов, а услышал его голос и обрадовался ему. Потом ему показалось, что хрустальная люстра под потолком начинает тонко позванивать; за нею, словно камертон, запел трехрогий бронзовый канделябр на камине, негромким баритоном отозвалось высокое зеркальное полотно…
Ему не хватило слов в романсе, чтобы раскачать и заставить петь все окружающее пространство.
Аристарх Павлович открыл глаза — все Ерашовы стояли за спиной плотным полукругом…
На другой день утром Аристарх Павлович снова встретил Безручкина. До смерти бабушки Полины и после совета старшего Ерашова не попадаться на глаза он и в самом деле встречался редко, поскольку жил обособленно, старался быть незамеченным. Тут же второй день подряд Николай Николаевич оказывался на виду у своего дома.
— У тебя что вчера, Палыч, хор Пятницкого пел? — весело спросил он, высунувшись из машины.
— Ага! — ответил Аристарх Павлович и пошел на службу.
Безручкин обычно въезжал и выезжал из Дендрария боковой аллеей — единственной хозяйственной дорогой; тут же вырулил на центральную и, обогнав Аристарха Павловича, не спеша покатил куда-то по делам.
В проходной на территории института он заметил какую-то непонятную суету: конюхи бегали, орали, загоняя лошадей в конюшни, — кто-то распустил их, открыв денники. В сторожку заскочила ветеринарша, схватила телефонную трубку, но тут же швырнула ее, потому что в ворота въехала машина «скорой помощи».
— Скорей! Скорей! — закричала и замахала она. — Не дождешься!
— Что стряслось? — басом пропел Аристарх Павлович.
— Да эту дуру из петли достали! — на ходу крикнула ветеринарша.
Он сразу понял, о ком речь, и побежал вслед за «скорой помощью».
Оля лежала в конюшне на куче сена и уже дышала. Она была жива и в сознании, но глаза оставались мертвыми, неподвижными. Возле нее уже хлопотали врачи, а три женщины-ветеринарши отступили и стояли в стороне, объясняли:
— Искусственное дыхание делали, массаж сердца, вкололи адреналин…
— В машину! — скомандовал врач.
Олю увезли. Обслуживающий персонал института, однако же, еще долго не расходился: дежурный конюх, видимо, уже в который раз рассказывал:
— Гляжу, кони по двору ходят! Я бегом в конюшню — кто выпустил? А она-то ночевала тут! В кормушке, видно, спала… Ведь случайно увидел — сапоги под потолком висят! В деннике у Астры! Я в денник, а там темно, упал. Астра дохлая лежит… А она висит, родимая! Сексуидальная попытка!
— Сециидальная, — поправила ветеринарша.
— Суицидная, — поправила другая.
— Один хрен, самоубийство! — сверкал глазами конюх. — В общем, вынул из петли, да не удержал. И вместе с ней об пол! Бок боли-ит!
Ветеринарши налили ему спирту, как герою дня. Потом он ходил и пересказывал эту историю со слезами…
После того как конюшица привезла драгоценное семя и с какой-то по счету попытки осеменила Астру, Аристарх Павлович видел ее редко. Вся полусумасшедшая жизнь Оли теперь состояла в том, чтобы Астра выносила плод, чтобы не допустить у нее забора крови хотя бы с трехмесячной жеребости. Она изобретала хитрости, подсовывая в донорский зал другую лошадь, внешне похожую на Астру, пыталась исправить тавро и даже подделывала записи в журналах учета. Когда ничего не удавалось, конюшица подносила подарки ветеринаршам, чтобы они «не замечали» подмены либо во всем миловали жеребую кобылу, водкой платила за молчание конюхам и, стремясь понравиться заведующему конефермой, кокетничала с ним, без нужды заглядывая в кабинет. Все прекрасно знали, в чем тут дело, и смотрели на эксперимент Оли сквозь пальцы, считая ее просто ненормальной. И как ненормальную заставляли дежурить в выходные дни, подменять загулявших или заболевших конюхов и даже мыть полы в конторе. Она же из кожи лезла и, скорее всего, играла покладистую дурочку — лишь бы Астру не тронули!
Изредка она забегала к Аристарху Павловичу, сообщала, сколько недель осталось до родов, с умилением говорила, как жеребенок переворачивается в утробе, как стучит ножками, — в общем, будто сама собиралась рожать. А он жалел конюшицу и тоже считал ее ненормальной и не мог заметить, что она уже давно и изо всех сил в одиночку противостоит этому катку; она мечтала удивить мир! Она жаждала чуда, которого нет и не может быть в плоском, однообразном мире. Это была не болезнь, а особое состояние души, одержимой благими и бескорыстными намерениями. И одержимой-то лишь потому, что приходится все время сопротивляться катку, приносить жертвы, бросая под него то, кажущееся неважным и второстепенным. Наверное, потому и говорят — благими намерениями дорога в ад вымощена…
Неожиданно пала лошадь, которую Оля трижды вне очереди подставила под иглу в донорском зале. Ее даже не успели прирезать вовремя, и хотя дежурный конюх перехватил горло уже окостеневшей туше, на мясокомбинате ее забраковали. Институт понес двойной убыток, и началось разбирательство. Конюшицу отстранили от работы, выставили счет и оставили уборщицей в конторе. Конюх же, принявший ее лошадей, свел жеребую Астру в донорский зал, и после забора крови у нее началось отторжение плода. Оля ночью проникла в конюшню, хотя сторожам было строго-настрого наказано не впускать ее на территорию конефермы, и обнаружила у Астры маточное кровотечение. Ее надежда и мечта погибли на глазах: Оля умышленно не звала дежурного конюха, чтобы Астру не измолотили на колбасу.
Последнее, что она хотела сделать в этой жизни, — освободить лошадей от медленной смерти. Она открыла денники, но привыкшие к неволе, кони не уходили. Тогда она взяла кнут и с большим трудом выгнала их из конюшни: железобетонный забор в противоположной от Дендрария стороне был еще не достроен, а во временном деревянном были большие дыры. Но лошади не побежали — разбрелись у ворот конюшни и стали щипать траву…
Во второй половине этого печального дня Аристарха Павловича неожиданно вызвали к заведующему конефермой. Человек он еще был молодой и не умел достойно переживать неприятности. Когда Аристарх Павлович вошел в кабинет, заведующий был краснее телефона. Объяснительные брали со всех сторожей и конюхов, поэтому Аристарх Павлович не подозревал, что вызван совершенно по другому поводу.
— У вас дома в сарае стоит лошадь с нашей конефермы, — сказал заведующий. — Прошу немедленно вернуть ее институту. Девять минут достаточно?
Таким образом институт пополнял поголовье коней. Неумолимый каток надвигался стремительно и неотвратимо.
— Не дам! — крепким басом прогудел Аристарх Павлович, чем, вероятно, удивил заведующего: сторож считался немым.
— Вот как?
