и так она жила на свободе, без всякой учебы, в ожидании решения ее участи.
В одно утро на женской половине проявилось большое возбуждение. Исчезла Шишиши, ее увели из общежития в дирекцию и назад не вернули.
В полдень по рядам, как искра, пробежало новое сообщение: призналась Шишиши. Сказала, что она совсем не эскимоска и не жила на Оби, а что родом она из той самой Твери, где ее подобрали на улице ответственные лица.
Надо сказать, по медицинскому освидетельствованию Шишиши оказалась девицей.
— Чего вы хотели? — задали ей вопрос.
— Хотела учиться, — был стереотипный ответ, который теперь носится над целой страной как лозунг эпохи.
— А зачем непременно в ИНСе? — полюбопытствовал уполномоченный от студенческого коллектива.
— А затем, что читала я книжки, — отвечала Шишиши, — про описание северных народов: про лопарей, чушкарей и всяких других дикарей. Хотела посмотреть на их жизнь. Хотела сойтись со студентами, уехать с ними обратно и жить на тундре.
— Вас придется отправить обратно в Тверь, — сказал представитель правления.
Самозванка, видя, что все потеряно, откровенно разозлилась:
— Брезгуете мною; учиться не даете. Разве я хуже ваших эвенов и эвенков, лопарей да чухмарей?
Когда уводили ее, студенты и студентки высыпали гурьбой на крыльцо, и она попыталась обратиться к ним с речью; два месяца молчала Шишиши, а когда до последнего дошло, она заговорила:
— Вшивые девчонки и паршивые мальчишки! Брезгуете мною. Вы не захотели принять меня, учить меня. А чем я хуже вас? Эка невидаль! В снегах вы родились, в пятьдесят градусов мороза. А я родилась под забором, под проливным дождем, и хотя градусов было меньше, но мне тоже было очень холодно.
Так исчезла таинственная Шишиши.
Может быть, всего любопытнее в ИНСе были курсы национальных языков. Их было двенадцать, начиная от крайнего западного, лопарского, и кончая восточным — чукотским. Рядом с чукотским курсом был родственный коряцкий, рядом с эвенкийским целый родственный венок: эвенский, негидальский и нанайский, и орочско-удэгейский.
Преподавателями были молодые ассистенты из той любопытной ленинградской этнографической школы, которая поставила себе целью изучать каждый язык досконально на месте в его натуральной этнографической обстановке. Школу основали возвращенные ссыльные, которые некогда попали на Север и на Дальний Восток, можно сказать, по бесплатной казенной командировке и имели на месте довольно досуга, для того чтобы изучить не только язык и условия быта, но все достопримечательности местной природы, минералы, птиц и зверей.
Революция сделала их профессорами, создателями новых кадров. Они передали свое научное внимание, добросовестность и точность своему молодому окружению — юношам из разных университетов и институтов, которые уезжали в те же далекие страны уже совершенно добровольно. Природа человека являет любопытные странности. Молодые ассистенты, только что окончив курс наук, рвались наперебой на далекий Север, уезжали в экспедиции с грошовыми средствами, порой уходили пешком от станции железной дороги и шли наобум через тундру с пудовым мешком на плечах. Но чаще всего уезжали на Север работать учителями, краеведами, погружаясь в условия каменного века, сулившие и голод, и холод.
Через год, через два, через три юные подвижники науки возвращались в Ленинград, привозили с собой кучку учеников и основывали в ИНСе новую группу и новый курс национального языка.
Их работа на Севере была как борьба на фронте, жестоком и суровом. И в этой борьбе были, как водится на фронтах, жертвы. Каминский умер от тифа на Нижней Оби, в остяцком селе Полноват. Иванников утонул, опрокинувшись в лодке в далекой чукотской стране, на реке Ярополе. Молл заразился чахоткой в тяжелых условиях жизни в поселке Уэлен на мысе Дежнева и вернулся умирать в Ленинград. Наташа Котовщикова в далекой ямальской экспедиции умерла одиноко в пустыне при невыясненных обстоятельствах.
Впрочем, и здесь, как повсюду, были различные типы и людские варианты. Одни привозили с собою мало знаний и, работая с группою в ИНСе, не только учили ребятишек, но и сами учились у них. Другие возвращались специалистами, отточенными и подкованными, знатоками одного из таких языков, который до сих пор оставался неведомым науке в бывшем российском и также во всемирном масштабе. Селькупский язык, например, — язык остяков-самоедов, или лесных самоедов, — до этого времени был неизвестен даже по названию.
В этой группе молодых лингвистов были мужчины и женщины. Женщины работали в первых рядах, мужественно и искусно преодолевая трудности жизни и трудности грамматики. Лариса Антонович специализировалась по эвенкам и скакала верхом на оленях, сидя на плоском седле, без стремян и поводьев, не хуже эвенкской девчонки. Марья Андреевна Ульфиус до такой степени увлеклась строением различных эвенко-маньчжурских языков, что ходила у товарищей под кличкою Суффикс.
Но Кендык даже в этом цветистом северном венке составил исключение. В институте не было другого одуна, и ни один из лингвистов не знал ничего об одунском языке. Слышали, что есть такой язык, но к одунам не ездил никто. Жили одуны в срединной земле, в непролазной тайге, так далеко, что заедешь, да, пожалуй, и не выедешь.
Куда примкнуть?
Кендык походил к охотникам-эвенам, которые были во многом сходны с одунами, а потом отстал. Эвены были оленные, и еще на реке Шодыме оленные кочевники смотрели свысока на пеших оседлых одунов. Потом Кендык попробовал примкнуть к амурским рыболовам — нанаи, но племя это было совсем чужое Кендыку, так же как пышная природа Амура была чужда его уединенной и бедной родине.
— К нам приходи, — сказала как-то Рультына. — У нас весело. Мы самые дикие во всем институте. Ты тоже ведь дикий. Выходит, под стать.
Таким образом, Кендык вошел в чукотскую группу, да там и остался. Язык был труднейший из трудных. Кендык языку не научился.
— Учи меня, — просил он Рультыну.
А та над ним смеялась:
— Ну вот еще, зачем тебе, я и сама забываю.
Но Кендыка заинтересовали не слова языка, а живые фигуры чукотских товарищей. Они действительно были наиболее дикие во всем институте, но каждый из них представлял собой тип любопытный и законченный.
Северные студенты вообще отличались большими способностями. Наиболее способные быстро шли вперед. Правда, бывали и такие, что, потеряв голову среди новой обстановки, спивались и порой попадали даже под суд.
Студенты были пионерами новой культуры и, прежде чем попасть в институт, много работали над собой в глухом северном углу. Грамоте учились самоучкой, урывками, по газетным клочкам. Вели войну со скупщиками из русских пришельцев и местных туземных соседей. Основывали кооперацию, собрав у соседей паи, строили школы и ездили по стойбищам, убеждая оленных людей
