– Нет, вы послушайте, что они этой ночью вытворили! В Фонарном переулке, где беспутные девки живут, вывеску над вторым этажом подняли: «Институт для благородных девиц». А будочников, которые вывеску хотели снять, избили, а потом вином упоили!
– Эко диво, – пытались возразить. Она находилась еще пуще:
– Намедни же у гробовщика, что на Мойке, еще хлестче вывесили: «Свадебные обеды»…
Ей и тут хотели возразить, но Кирилл Разумовский жил на Мойке, поддержал:
– Сам видел, превосхитительно!
Ему становилось скучно при таких разговорах. Понятовский ли, Орлов ли… ему-то какое дело?..
Одно понимал: краем уха и Екатерина Алексеевна эти пересуды слышала. Когда она входила, смешки стихали. Весталка принималась ее обнимать и увлекала на какой-нибудь дальний диван, чтобы наедине вволю пошептаться.
Часть шестая
ГРОЗА НЕБЕСНАЯ
Разразилась над Петербургом страшная июньская гроза. В ее огненном сиянии неширокая Мойка казалась Невой, вышедшей из берегов. С крыш, захлестывая водостоки, лилась вода. Окатывало сияющими брызгами и балконы. Многочисленная челядь, наполнившая новый, каменный дом Кирилла Разумовского, металась по этажам, словно обычный кабацкий люд; грозный хозяин в отсутствии хозяйки на них не покрикивал. Он стоял на балконе, хорошо укрытом архитекторами; небушко гневалось не на шутку. Старый, ко всему привыкший слуга, выйдя из комнат, накинул на плечи офицерский суконный плащ.
– Промокнете, Григорьич.
Ему разрешалось так называть графа. Обязанностей по дому у него никаких не было, разве вот плащ накинуть да успокоить свои древним, как небо, присутствием.
– Принеси вина, Платоша.
– Принес уже, Григорьич, – лукаво пошамкал беззубым ртом слуга, зная, что его сиятельство не обнесет бокальчиком.
Маленький серебряный подносик сам собой оказался на балконном столике. Кирилл присел в кожаное креслице, слуга остался стоять; если бы хозяин даже приказал, приказ не исполнится. Место свое старик знал: у плеча хозяина, на своих слабых, но верных ногах. Одно давал себе послабление – называть ясновельможного Григорьичем. Наверно, потому, что слуга был подарен старшим братом, а тот ведь тоже Григорьич. Людей по всем городским и загородным домам скопилось столько, что братья не знали, куда их девать. По доброте давали приют в старости.
– Как думаешь, Платоша, успела Катерина Ивановна доехать? – давненько вынутое из погреба вино тревожным вопросом охладил.
– До Гостилиц мы, бывало, с тем Григорьичем… – под такое раздумье пришлось маленько повременить. – Мыслю, что на подъезде, а тамо лес укрывает, под елями ничего.
– Ну ладно, выпей еще да и ступай на печь. Значит, в нижние кухни. Успокоил старик своим кряхтением, и ладно. Есть о чем подумать…
По замыслу или по случаю отправил семью подальше от страшных дворцов? Одно – жена не изводит своими причудами, а другое – остережение неизбежное. Июнь не окончится ласковым солнцем. Сыновей еще раньше отселил в особый, нанятый для них дом, чтоб не цеплялись за женские юбки, не заражались истерикой, а дочки хоть и при матери, но пускай побудут у старшего брата. И безопаснее, и брату в радость; со смертью Елизаветушки он стал быстро стареть. Хватит с него и одного переворота!
«Револю-цья!» – говорит воспитанная на французский лад Екатерина Дашкова. Он говорит проще: «Божья кара». После поездки в Шлиссельбург это уже стало ясно. Страшится короны Петр Федорович, да, страшится… Не потому ли медлит с коронацией? Умудренный и любимый им Фридрих ведь чуть не кнутом подгоняет: пора! Майн Гот! Он занимается реформами этой необъятной, непонятной страны, когда и Государем-то в полном смысле не является. Известно, русские не примут Государя некоронованным, назовут его самозванцем; чего доброго, в пушку вместо ядра затолкают да пальнут на Красной площади. Так нет же: не успели похоронить его дражайшую тетушку, очень ревностную к православию, как он издает Указ, разрешающий всем бежавшим раскольникам вернуться в Россию, и более того – свободно исповедовать свою веру и совершать обряды. Чудо! Чудеса у русских в чести; внук Петра Великого сам попал в раскольничью секту, искупает грехи деда. В самых глухих углах уже нарисовали и облик этого внука: праведник-схимник, с черной раскольничьей бородой, вожеватый да ласковый. Даже царице-немке грехи прощает…
Не успели раскольники возрадоваться, как новый Указ: ать-два – отобрать у православных церквей и монастырей земельное имущество и лишить их права пользоваться крепостными крестьянами. Ни Иван Грозный, ни Алексей Михайлович, ни Петр Великий – на то не решались; он росчерком пера все уничтожил! Заволновалось и черное, и белое духовенство; слух пошел – грозит иконы повыкидывать из церквей. Лютеранская церковь строится незнамо для чего, сам в эту церковь ходит. Неуж в России введут лютеранство?!
Дальше – больше. «Указ о вольности дворянства». Хотя оно, дворянство-то, в любой момент могло подавать в отставку, а при Елизавете Петровне и вообще чувствовало себя вольготно. Но уничтожая эту привилегию – служить, как бы уничтожали и само дворянство. Само собой, говорили и в темном народе, и в паркетных залах, скоро последует освобождение крестьян…
Пожалуй, самым ретивым защитником русской «самости» стал прусский король Фридрих. Он был постарше и помудрее. Без всякого уважения к русскому престолу советовал – да что там – повелевал! – не торопиться со всякими нужными и ненужными реформами, а поскорее короноваться, чтоб власть свою укрепить. Его верноподданный русский Государь по-мальчишески глупо отвечал: «Как можно! Венцы не готовы».
Что-то слишком долго делали в России царские венцы…
Содранные с гвардейских плеч красивые и удобные петровско-елизаветинские кафтаны заменили куцыми немецкими мундирами. Ну, скажите, как выглядит телесно могучий командир Измайловского полка в таком мундиришке?..
Кирилл Разумовский, разумеется, вынужден был завести и себе такой мундир; когда собирался на плац-парад, денщики чуть ли не со слезами натягивали на плечи. Смех и грех! Один из денщиков вез в лубяном коробе запасной мундир – на случай, если первый лопнет по плечам.
Чего ж удивительного, что отправил под крыло старшего брата свою семью, наказав ему-то на старости лет не соваться в такие дела. Не прежние годы, когда брат потылицу драл; сейчас жил от всего отстраненным вельможей, и только.
Но младший-то брат едва за сорок перешагнул. За ним, ко всему прочему, были и Малороссия, и полк Измайловский, и заброшенная в этих делах Академия наук.
Единая наука оставалась – выжить!
Так убеждал он себя, а пока оделся этаким вольноопределяющимся барчонком и поехал в сторону Петергофа, в несчастный Монплезир.
В главном Петергофском дворце шел ремонт. Цариц много, много и забот. Екатерину Алексеевну пока не изгоняли. Возможно, письма Фридриха влияли; он-то понимал: в случае какого дурацкого казуса его любимец с треском вылетит из царского кресла, троном называемого. В Петербурге бесконечные разговоры и сплетни; дело дошло до того, что по улицам бродят солдаты и открыто поносят своего Государя, называя его изменником и приспешником короля прусского. Возможно ли такое в Берлине или королевском Потсдаме?! Фридрих шлет шалопаю одно письмо за другим, где рефреном звучит: коронация, в первую очередь коронация! Но некоронованный Император как дитя. Готовя в Большом Петергофском дворце особые покои для новой императрицы Лизки Воронцовой – а иначе ее и не называли, – Петр Федорович временами впадал и в заискивающие отношения с законной Императрицей. Так, взяв с Кирилла Разумовского слово никому не говорить о поездке в Шлиссельбург, сам в тот же день проболтался. И кому?.. Именно Екатерине Алексеевне. Я, мол, не понимаю, как в России могут уживаться два Императора?! Он даже поцеловал ее руку. Что же делать-то, царица?.. Всерьез ли, нет – она ответила:
– Повели отрубить голову, а без головы какая корона?
– Разве что?.. – всерьез принял ее совет.
Но голова осталась на плечах у несчастного узника-Императора. Собственной воли у его двоюродного, правящего брата совершенно не было, а многочисленные советники, в большинстве своем не знавшие русского языка, только сбивали с толку. За пиршественной болтовней открывались ужасные вещи; личный секретарь Волков похвастался, а Петр Федорович самодовольно подтвердил: да, в царствование покойной Государыни все депеши в войска прочитывались Волковым и передавались в копиях Великому Князю, а уж от него – естественно, Фридриху. Где, в какой стране возможно, чтобы наследник был шпионом иностранного, воюющего к тому же короля?!
В последний год своей жизни Елизавета Петровна уже склонялась объявить наследником Пуничку любимого, то есть Павла Петровича, хотя злые языки утверждали, что его следовало называть Павлом Сергеевичем, – за домашние услуги графа Сергея Салтыкова, по исполнению которых пылкий любовник был сослан в шведское посольство. Братья Разумовские немало потрудились, чтобы этот план созрел в стареющей голове Елизаветы. Во все был посвящен даже канцлер Бестужев. Даже воспитатель Павла, великий хитрец и царедворец Никита Иванович Панин. В этом случае без всяких передряг и переворотов регентшей становилась бы мать Павла – Екатерина Алексеевна. А дальше как
