И вот, в кои-то дни вырвавшись в Академию, гетман-президент и разговорился с отменным семьянином, русским немцем. С главного слова и начал:
– Беда!
– Это у вас-то, ваше сиятельство? – опешил рассудительный немец.- У меня, Иван Андреевич. Ума не приложу, что делать с сыновьями! Хоть разлучай их с матерью…
С какой-то стати рассказал о семейном бедламе. А кому больше? Старшему брату? У того одно хмыканье:
– Да надери ты космы своей графинюшке! А что юбок слишком много… так ты, братец, почаще их задирай, которые, конечно, помоложе.
Вот и весь совет. Тауберт – нет. У него и сыновей-то не было, одни дочки, а ведь что присоветовал:
– Отселить надо. Подвести их под мужское управление. Смею думать, ваше сиятельство, что средства ваши позволяют нанять для сыновей отдельный дом, с чисто мужской прислугой. Женский визг не будет разрывать им уши.
Вначале посмеялся над таким советом, потом призадумался, а в последнее время, при всех несуразных-то дворцовых делах, взял да и исполнил. Чисто по-мужски, даже не совещаясь с графинюшкой. Просто нанял дом – да что там – дворец – на Васильевском острове, устроил все службы и кухни и в одно прекрасное утро согнал всех своих мужиков в общую карету. Цок-перецок копыта – вот ваш дом, ротмистры и все прочие!
Истерика была, конечно, знатная, но графинюшка даже адреса не знала, а слуги не осмелились бы ябедничать на своего гетмана. Любили его к тому ж. Он понавез их из своих имений и тоже выходить из дома воспретил. Ну, там учителя, гувернеры-французы или немцы, танцоры, фехтовальных дел мастера. Нанятый дворец гудел, как казарма. Сыновья, не знавшие, что такое потасовка, теперь ходили с разбитыми носами, синяками подглазными. Милое дело, как приедешь их навестить! Главное, ни единой юбки в хоромах, ни единого женского душка. Уборку, и ту крепостные делали. Разве что барское бельишко к прачкам отвозили, а слуги сами управлялись. Места всей мужской орде хватало, спали кто на циновках, кто на лежанках, кто по лавкам. Барские спальни и классы, конечно, наособь, на втором этаже. Отцом-гетманом руководило воспоминание о своем юношеском воспитании, под рукой старшего брата. Ведь вышел же толк? Значит, надо выбивать толк и из душ испорченных бабами ребятишек.
Пример был настолько заразителен, что он присоединил к своим ребятишкам сынка Григория Теплова, одного младого Алсуфьева, еще нескольких лоботрясиков. Пансионат, да и только!
Управителем этого гетманского пансионата, по совету все того же Тауберта, назначил, конечно, немца. В лице Карла Зиберта. Этот недавно в Россию прибыл, пьянством еще не заразился. Слуг-то надо держать в добронравии? Хотя бы того же Николашу? Он не имел никакой определенной должности при доме, а между тем ничего без него не делалось, будь то вечернее застолье или разниманье драк. Только и слышалось:
– Никола-аша?..
– Где Николаша? У Андрюшки юшка опять…
– Раму шпагой вышибли… Никола-аша?.. Прикатив из Монплезира в самом раздражительном состоянии – Академия была ведь только для отговорки, – гетман застал Николашу за очень серьезным занятием. Тот держал Левушку между ног со спущенными штанишками и нешуточно порол, приговаривая:
– А будешь ли обижать Олсуфьюшку, а будешь ли драться?..
– Не бу-уду!… – вопил Лева, которого в отцовском дворце бабы на руках таскали.
– Громче отвечай, – требовал старый солдат, видя вошедшего отца, но в то же время вроде как и не видя. Такое воспитание не то чтобы поощрялось, но и не возбранялось.
Кончив экзекуцию, солдат сам надернул Левушке штанишки и наказал:
– Пойди умойся, а потом уж с отцом поздравишься. Поклонился без всякой вины пред озабоченным гетманом, да того и не сынишка беспокоил – не задерет же Николаша Левушку, тем более Андрея или Петра; тринадцатилетний ротмистр Алексей и сам может дать сдачи. Вот живет и живет калека, трижды пропоротый шведским штыком еще во времена Петра Великого. И за что его возлюбил отнюдь не сентиментальный гетман? Во времена его учебной молодости Николаша был стар, а теперь чего же?.. Наставников возле ребятишек было немало, но кто-то же должен и жизни учить. Президенту Академии – да нуждаться в учителях! Положим, Михайло Ломоносов весь в трудах и копоти при изготовлении цветных стекол, но Тауберт плохих не посоветует. Так явился адъюнкт-математик Румовский, адъюнкт Шлецер, раскопавший русские летописи. Благодаря Шлецеру явился в домашнем гетманском институте такой предмет, как «Познание отечества». Это во вторую смену уроки солдата Николаши, а в первую его ученики дотошно разбирали вопрос: «Как велика Россия сравнительно с Германиею и Голландией)?» Немец Шлецер должен был иметь большое мужество, чтобы при Императоре-Голштинце вбивать в головы своих питомцев такие истины. И то сказать, за немалые деньги. Граф Разумовский отпустил на домашний институт десять тысяч ежегодных. Может, по аналогии: дом-то находился на 10-й линии Васильевского острова. Приезд графа – это праздник для учителей, для управителя Карла Зиберта, особливо для Николаши, который ничуть не боялся выговора за спущенные у Левушки штанишки. Хотя было полно прислуги и камердинеров, он не меньше их суетился у стола, всем, конечно, мешая. Но попробуй-ка отгони старого солдата! Он и графу попенял:
– А вы бы, ваше сиятельство, в креслице пока посидели. Лицо-то ваше что-то сегодня хмурое. Опять немцы?
При немцах же и спрашивал. Что возьмешь? Застолье, оно всех уравняет.
Да только не вышло сегодня по-прежнему: графинюшка нагрянула с целым сонмом прислужниц. Где уж она узнала адресок – Бог весть. Но прикатила же! Со слезами:
– Да где ж мои милые детушки?..
Навстречу ей Левушка, умытый и аккуратно поддернувший штанишки. С родительским поклоном:
– Здесь мы, матушка. Науки постигаем весьма похвально.
Вид старого солдата, с ремешком, подвешенным к кушаку, поверг в шок:
– Так он жив, что ли, еще?..
– Жив, ваше сиятельство, и не помру, пока деток ваших в люди не выведу.
– Он главный профессор, что ли?.. Кирилл Григорьевич?
– Главный, – пресерьезно отвечал застигнутый врасплох муж. – Вам, графинюшка, нечего беспокоиться. Наука гораздо подвигается. Вот сегодня был урок «Познание отечества». Похвальбы достойно. А посему я провожу вас до кареты?..
– Гнать? Деток материнской ласки лишивши? Смертоубивец ты, граф Кирила!
Истерика грозила затянуться, а в столовой жаркое остывало. Да и вино? Оно ж согреться могло!
Гетман решительно взял Екатерину Ивановну под локоток и повел к карете. Усадил со всей нежностью, ручку на прощание поцеловал, ручкой же и помахал вослед и только уже потом себе попенял:
– Шабаш! Испортила аппетит. И кто в ее честь шпионит?..
Вот так: везде заговоры, шпионы…
И по такому прекрасному июньскому времени никуда не сокроешься. Надо наказать брату Алексею, чтоб покрепче держал Екатерину Ивановну в Гостилицах… Накрепко чтоб запирал!
Июнь подходил к концу. Над Петербургом и его дачными окрестностями гремели грозы. Они в этом году были почему-то особенно сильны. А когда хлестали ливни, балы и увеселения поневоле убирались под крыши дворцов. Так было и в этот день в Ораниенбауме. В Японской зале давался большой обед, а после него маскарад в театре. Вот тоже мода отчаяния: маскарады. Все хотели спрятаться под какой-нибудь личиной и невыдавать себя до поры до времени. Муж Екатерины весталки, князь Дашков, состоял – якобы – в тесной дружбе с Петром Федоровичем, тот частенько гостевал то у старшего, то у младшего Разумовского, канцлер Воронцов из-за своей племянницы Лизки был вроде заодно с Императором, тот вроде бы гневался на сплетни сестрицы своей любовницы, грубая и неотесанная Елизавета Романовна на большее и не претендовала, как быть постоянно у плеча Петра Федоровича – он публично прочил ее в новоявленные Императрицы. Если в России два Императора – Петр Федорович и Иоанн Антонович, то почему бы не быть двум Императрицам? Все делали вид, что так и надо. А потому – маски, маски, маски!
Екатерине Алексеевне не было смысла совершенно скрываться – все равно бы узнали. Да и негоже ее величеству впадать в клоунаду. Так, изящная картонка на лице, раскрашенная под фею. Весь остальной убор вполне бальный. Вот Елизавете Романовне, с обликом петербургской кухарки, – той, может, и пристало представать восточной царицей! Так Петр Федорович захотел, а ему не откажешь. Изящно, как ей казалось, плавала по залу восточная толстуха; не то что фея, даже не прикрывшая какой-нибудь мишурой фамильные, подаренные еще Елизаветой Петровной бриллианты. Ну, да ведь каждому свое. Гордыня феи представала и на маскараде; она сама ни с кем не заговаривала, исполняла некий вечерний ритуал.
Да так оно и было; в ее положении, хоть и брошенной, но все еще супруги Императора не пристало манкировать маскарадом. Она исполняла некий заданный ритуал, тихо кружа по залу, полному капуцинов, паяцев, разбойников и просто смешных рож. Всеми узнаваемая, но никем вроде не узнанная. Что было под веселой маской феи, знали немногие. Разве что широкоплечий татарин, в халате поверх гвардейского мундира и в укутавшей голову, даже глаза, чалме. Он незримо для других, но для феи понятно, преследовал ее; на то и татарин. Впрочем, все друг за другом ходили. Любовные игры даже в старости не мешали. Ничего удивительного, что в какой-то момент татарин поклонился фее; значит, понравилась дочь лесов.
