Епископ, восьмидесятилетний г-н Бурлье, отсутствует. Он облачается и не успевает ни произнести речь, ни предложить прибывшей святую воду у церкви Сен-Торен. Кортеж шагом пересекает город, и императрица, — уточняет префект в своем докладе, — «самым грациозным образом здоровается со всеми, кого встречает на своем пути».
Когда, проехав три километра по дороге на Конш, Жозефина видит впереди свою новую резиденцию, которая высится над болотистой местностью, прорезанной канавами, прудами и каналами, все это кажется ей кошмаром. Замок — здание в форме куба с высотой, равной ширине, расположенное на цоколе с лестницами и газонами и увенчанное короной из печных труб; над зданием, усеченная вершина которого образует платформу, шестиоконная ротонда с куполом. На платформе предполагалось водрузить статую Тюренна, дяди десятого герцога д'Эвре, автора этой уродливой постройки. Платформа, к счастью, осталась пуста, но замок все равно производит впечатление незаконченности, и жители Эвре фамильярно величают его «Чаном».
«Опал» Жозефины остановился.
На террасе «две маленькие барышни», переодетые под пастушек, подносят ей цветы и двух украшенных лентами ягнят, а затем поют:
Пастушки здешних мест,
Мы вам с любовью непритворной
Несем сей дар, хоть чужд он пышности придворной,
Как все, что видите сегодня вы окрест.
Приезд ваш долгожданный Вернул нам радость прошлых лет.
Здесь всем вы будете любезны и желанны,
А счастья выше в мире нет.
Приняв букет и расцеловав обеих пастушек, Жозефина всходит по одной из четырех каменных лестниц, ведущих к каждому фасаду «Чана». По ним попадаешь в четыре вестибюля, упирающиеся в один и тот же салон, вернее, зал во всю высоту здания, освещаемый лишь окнами купола. Один из углов замка отведен Жозефине; в другом расположены две гостиные, одна из которых по воскресеньям служит церковью; в третьем — две комнаты: спальня Гортензии и столовая, выходящая двумя окнами на подъездную дорогу. Четвертый угол занят большой каменной лестницей. Апартаменты второго этажа, сочащиеся сыростью, облезлые, почти не обставленные, с дымящимися каминами и рассохшимися оконными рамами, располагаются вокруг странного салона с потолком, как в церкви, и, хотя это самое важное помещение, в нем гуляет настоящая зимняя непогода. Конечно, в двух шагах от главного замка есть еще один, маленький, но он еще более убог, нежели Чан.
Вечером, забираясь к себе в кровать с влажными простынями, Жозефина вспоминает свой «веселый въезд» и вздыхает:
— Вы не находите, мадемуазель д'Аврийон, что меня не столько приветствовали, сколько жалели?
Тем временем г-н де Шанбодуэн строчит свое донесение. Префекту известно, что сопровождающая Жозефину г-жа Гадзани была любовницей императора, а поэтому он, беспардонный льстец, не может не добавить к письму следующие строки: «Следует с большим одобрением отозваться об одной из дам, чьи черты безупречно правильны, а красота совершенна». Г-жа Гадзани действительно красива, и, как замечает г-жа де Ремюза, «ей дают это понимать и получать от этого удовлетворение».
Рассчитывая, что он «умаслил» властелина, префект набирается смелости и на следующий же день переименовывает Департаментскую улицу в улицу Императрицы, a улица Сен-Торен получает имя Жозефины, которое носит и поныне.
* * *
Кляня судьбу и завидуя тем, кого взяли на службу к «Новой», приезжие кое-как размещаются. У Жозефины двор, достойный любой императрицы. Ее окружает многочисленная свита и сопровождает целая армия челяди[137]. Среди ее приближенных нашлось немало таких, которые придумали себе превосходные предлоги не уезжать в Наваррский замок. Особенно много таких случаев было в дни свадебных торжеств. Больнее всего уязвило Жозефину отпадение маршальши Ней, подруги детских забав Гортензии. Ее муж написал ей, что расстанется с нею, если она не пошлет письменное прошение об отставке с должности фрейлины; она отправилась в Мальмезон и имела жестокость показать бывшей императрице письмо «храбрейшего из храбрых». Жозефина посоветовала ей покориться и вскорости г-жа Ней, тогда герцогиня Эльхингенская, стала фрейлиной императрицы Марии Луизы.
Глава двора императрицы статс-дама г-жа д'Арбер осталась верна. Эта подлинная camerera major[138] по-прежнему ловко, но твердо руководит своей госпожой, и ее присутствие помогает изгнаннице избегать многих ошибок.
Другая важная особа, прежде камергер, а теперь гофмаршал, любезный граф Андре де Бомон, состоящий при Жозефине с тех пор, как она превратилась в императрицу, тоже не дезертировал, но он только что избран депутатом, и ему, наверно, придется надолго отлучаться. А его присутствие чрезвычайно важно, просто необходимо. Он готов на все, чтобы угодить изгнаннице, и выказывает галантность, достойную старого режима. В своем усердии, которое остальные члены «дворика» находят чрезмерным, он подчас подменяет собой даже лакеев.
Если такие фрейлины, как г-жи де Кольбер, де Канкло, Октав де Сегюр, д'Агессо, д'Оденард, де Вьей-Кастель — последние две были почетными фрейлинами, — уже отправились или вскоре отправятся в Наваррский замок, то г-жи де Тюренн и Вальш под различными предлогами не присоединяются к бывшей императрице в ее нормандском замке. Что до г-жи де Ремюза, то по состоянию здоровья она вынуждена будет вернуться на свой пост несколько позднее.
Дешан, статс-секретарь при Жозефине, тоже остался на своем месте. Будучи также кабинет-секретарем императора, он, чтобы не разлучаться с экс-императрицей, был вынужден отказаться от второй своей должности. Но Жозефина, разумеется, выплачивает ему всю сумму пенсии, которую он потерял, отдав изгнаннице предпочтение перед ее бывшим мужем.
Из трех камергеров в Париже остался один Монтолон. Тюрпен де Криссе, милый сердцу Жозефины Ланселот, по-прежнему с ней, а для нее это главное. Граф де Вьей-Кастель, с которым у нее был, кажется, идиллический роман в 17 91, тоже рядом. Если верить такому злоязычнику, как его сынок-мемуарист, граф выступал утешителем Жозефины в Наваррском замке. Присутствие Тюрпена делает такой «возврат нежности» маловероятным.
Обошлось без существенных отпадений и на конюшенной службе, где царит теперь обер-шталмейстер князь Гонорий Монакский, наследник Гонория IV и преемник г-на д'Арвиля и генерала Орденера. Конечно, это слишком громкое имя для начальника дворцовой службы. Но ведь сказал же Наполеон, когда один из его придворных за неимением подноса подал ему письмо в собственной шляпе: «Прислуживать умеют только аристократы». У обер-шталмейстера двое помощников: д'Андло, также отпрыск весьма древнего дома, и Пурталес, не имеющий права на дворянскую приставку «де», но посчитавший необходимым украсить себя ею. Не будем его этим попрекать.
Г-жа Гадзани, которая замужем за главным сборщиком налогов по департаменту Эры, решила остаться. Имели, однако, место кое-какие изменения среди женщин, занятых гардеробом и уборами, с которыми Жозефина в личном плане ближе всего. Тем не менее она сохранила м-ль д'Аврийон, г-ж Шарле, Фурно и Фейари. Остались с ней и два камер-лакея — Гасс и Глатиньи, которые состояли еще при Людовике XVI, а позднее поступят на службу к Людовику XVIII.
Каждые две недели в замке появляется немец-педикюрист во фраке с шитьем, при шпаге и с саквояжем. Но императрица потеряла своего парикмахера Дюплана, и эта потеря для нее особенно чувствительна. Каждый муж знает, какую важность подобный персонаж представляет собой для его спутницы жизни, и эта важность год из года все возрастает. Так вот, Дюплан с очень давних пор, еще тогда, когда «Роза» не стала генеральшей Бонапарт, причесывал Жозефину, а заодно стриг и самого императора, Наполеон, убежденный, что хорошо причесывать новую императрицу способен только Дюплан, вызвал его.
— Сколько вам платила императрица Жозефина? — спросил он.
— Двенадцать тысяч франков, государь.
— Я назначаю вас куафером императрицы Марии Луизы, оставляю вам прежний оклад, но с условием, что вы будете причесывать только ее.
— Государь, ее величество императрица Жозефина позволяла мне причесывать других дам, что давало мне столько же.
— Хорошо, — заключил Наполеон, — кладу вам двадцать четыре тысячи на условии, что вы будете причесывать только императрицу Марию Луизу.
Подобное условие, которое она находит «некрасивым приемом», оскорбляет Жозефину «до глубины души», и у нее из глаз катятся крупные слезы. «Это произвело на нее глубокое впечатление, — рассказывает м-ль д'Аврийон, — потому что она усмотрела в таком поступке прелюдию к жертвам, которых могут потребовать от нее впоследствии».
Над всем этим мирком царит новый генеральный интендант Пьерло. Он раздувается от важности, а «дворик» всячески затрудняет ему жизнь. Он хочет поприжаться, но плохо выбирает точки приложения своих усилий — например, упраздняет кофе, подававшееся горничным после еды. Его решение вызывает целую бурю, улегшуюся лишь после того, как Жозефина отменила это распоряжение.
