— Зовут? — переспрашивает Савва.
— Зовут-зовут! Как вас величают? — настойчиво уточняет Сперанский.
И Савва понимает, что пришла пора из тех имен, которые записаны у него на бумажке, выбрать одно. И оно не может быть настоящим — кто знает, в каких кругах профессор искусствоведения вращается, вдруг там и Константиниди отирается.
— Зовут? — лишний раз переспрашивает Савва. Протягивает ответно руку. И решается: — Большая честь — знакомство с вами, Владимир Никандрович. А я…
Встречи и разговоры о живописи со Сперанским становятся отдушиной, позволяющей жить в душности здешней жизни. Душности жаркого в раскаленном городе лета. Душности однообразности и унылости существования.
В конце лета заболевает Валька. Не может с постели встать. Дора Абрамовна пугается, что тиф. Но после осмотра Маруськиной тетки отходит от постели успокоенная и расстроенная одновременно.
— Не тиф. Кашель с кровью.
— Туберкулез, — не спрашивает, а констатирует факт Савва.
Дора Абрамовна кивает.
Менее заразный, чем тиф, но не менее опасный. И заразиться от носителя туберкулезной палочки вполне реально.
Дора Абрамовна заводит для Вальки отдельную посуду и белье, но жизнь в крохотном темном и влажном полуподвале успешному лечению такой болезни не способствует. Чехов, даром что сам был доктор, а умер от чахотки, так это еще и было в довоенное время, а теперь…
Осень наступает стремительно. Без бабьего лета. С острым колючим ветром, который сильнее обычного пронизывает стоящих «на точке» девиц и больную Вальку.
Валька кашляет всё чаще. Долгие приступы кашля с кровью, лихорадка, которая почти не проходит. Стала бледная, никакой свёкле на щеках эту бледность не скрыть, мужчины всё реже на такую зарятся. Нужны лекарства, которые Савве из имеющихся средств по учебнику не собрать. Нужны настоящие лекарства. Дорогие. На дорогие лекарства нужны деньги. Много денег. А бесшабашная пьющая Валька из своих заработанных не отложила ничего.
Маруська, проклиная тетку на чем свет стоит, достает из тайника под рассохшейся доской в полу «николашку» — золотой царский червонец и отправляет Савву в костюме к скупщику менять обратно на деньги. Савва понимает, что всё бесполезно, бессмысленная трата денег, Валентину на этой стадии туберкулеза уже не спасти. Хочет объяснить напрасность усилий Маруське, но, начав было объяснять логику течения туберкулезного процесса в организме, замолкает. Маруська тайком утирает рукавом слезы. Валька ей тетка, родной человек.
Скупщик, у которого они с Анной один из бриллиантов из колье графини меняли, за ценные вещи денег много берет, а в обратную сторону, когда ценности на деньги, мало отдает. Целого «николашки» на лекарства для Вальки не хватит.
Умирает рябая Валька мучительно.
Лицо осунулось. Такие лица — скулы, обтянутые серой кожей — Савва видел только на репродукциях «Притчи о слепых» Старшего Брейгеля. Губы обметаны сыпью — малярийная лихорадка то ли одновременно с чахоткой, то ли как одно из следствий. И кровь, всё время кровь на застиранных тряпках, которые Дора Абрамовна нарвала вместо платков.
По утрам Валька просыпается на пропитанной кровью подушке. И клянет себя. Клянет весь свет. Саму жизнь, которая привела ее к такому финалу, клянет.
— Кабы не война, не подалась бы ни в какой город, в продажные девки не пошла бы и племянницу свою родную Марью в не божье дело не вовлекла! В селе бы осталась, коз растила, козочек смерть как люблю… — бормочет Валька, не вдумываясь в странность словосочетания «смерть как люблю» на пороге смерти. — Всё за грехи мои тепереча! Всё за грехи!
Уходящая «на промысел» Маруська кричит на тетку, чтоб не смела она такого говорить! Кричит и плачет, и снова кричит, вытирая потекший от слез свекольный румянец.
Валька умирает, хрипя и захлебываясь кровью. И Савва, оглушенный впервые случающейся на его глазах человеческой смертью — не расстрелом, который он видел из окна камеры, а именно смертью, — никак не может сам факт перехода из бытия в небытие принять.
Прошлой весной вдвоем с Анной они вытаскивали из большого дома, грузили на телегу и сбрасывали со скалы над обрывом тяжелое тело пытавшегося изнасиловать Анну матроса. Но тому Антипка в горло вцепился, и Анна еще выстрелила, матрос успел умереть до того, как Савва сбежал вниз, и тогда на его долю досталась только тяжесть трупа. Здесь же само неизбежное медленное, но неуклонное движение к смерти и миг перехода от жизни к ее отсутствию вызывает в нем одновременно ужас и мучительный интерес.
Хоронят Вальку тихо. Они втроем, да еще две подельницы, которых Савва не знает. Видел рядом с Маруськой и Валькой на их пятачке. Маруська намеревалась везти хоронить Вальку на сельский погост в селе Верхнем, но Дора Абрамовна отговорила. Убедила, что негоже близким видеть то, что осталось от Вальки, пусть запомнят ее живой.
Пока в их полуподвале лежит труп, женщины его обмывают, обряжают, вместе с Саввой кладут в самый дешевый гроб, какой смогли купить, он снова и снова вспоминает тяжелое тело матроса. Глаза Анны и то, как они вдвоем едва смогли загрузить труп на телегу, и после сталкивали со скалы… И понимает, что скучает по Анне, по девочкам, по имению, по книгам, по Антипке, который единожды спас его, не умеющего плавать. Вытащил из моря, а второй раз за него своей жизнью поплатился. И теперь он, Савва, жив, а Антипка нет. Странное чувство стыда накрывает Савву. Что он сам прятался с Лёнькой Серым в подвале, а волк за него был убит.
Слезы текут по лицу, будто спустя столько месяцев его догнало осознание собственной, едва не случившейся смерти и конечности жизни. И того, что жизнь для чего-то ему оставлена. Не для того же, чтоб «патреты» на набережной малевать.
И Маруське жизнь для чего-то дана и сохранена. Могла бы теперь вместо Вальки в гробу лежать. Вместе на продуваемом перекрестке день и ночь стояли, и чахотка могла и у ней случиться.
Но они живы. И относительно здоровы. А для чего?
В один из осенних вечеров, когда Савва заканчивает очередную «как на фотокарточке» мазню, мимо на извозчике проезжает знакомая женщина с кавалером из военных. Черные волосы, брошь в виде сердца. Смотрит на него, не отрывая глаз.
Уже скрываются за углом, когда Савва вспоминает, где ее видел.
Изольда. Одна из трех продажных женщин, с которыми он совокуплялся в воровской малине у Лёньки Серого.
От Маруськи он слышал, что Изольда, по жизни Зинка, не из «ихних». Вместе со всеми не работает. Сама по себе.
— И как только уживается? Ни товарок подсобить, ну… эта… подруг, то есть, помочь, в плохие дни подменить. Ни Доры Абрамовны нашей — как подхватить заразу не боится! Нас не жалует. Всё больше военных обслуживает.
День спустя туман застилает всю набережную. Маруську и оставшихся ее товарок забирают с перекрестка, Изольда-Зинка снова подъезжает на извозчике, останавливается, выходит.
— Так ты художник! — смотрит томным пошлым взглядом, как актерки в синематографе. — Портрет мой напишешь?
Садится на табуретку для клиентов.
Савва вытирает кисти, достает чистый лист бумаги, начинает набросок карандашом. Маруська быстро научила его прятать «свои хотелки себе в задницу».
— Глазюки побольше, грудя побольше, талью поменьше. Штоб клиенту ндравилось! Нравилось!
«Хотелки» давно в заднице. Савва вырисовывает сочные терпкие губы. Никакого солнца Маруськиных губ! Только «штоб клиенту ндравилось».
— А ты затейливый, Художник!
Обычный набор приемов шлюх, Маруська их перед тусклым зеркалом в полуподвале репетирует. Но у тощенькой живой Маруськи из этих реплик выходит реприза в стиле комедии дель арте. Изольда и на севастопольской набережной как на сцене Художественного театра — с пафосом и надрывом.
— Что больше меня не звал? Не понравилась?
Вопрос таким тоном, что ответ «не понравилась» невозможен.
— Средств не имею, — бормочет Савва, и ведь не врет. — Тот раз Лёнька… Серый расплачивался… Не знаю даже, где он теперь.
