Держатся за руки. И в этом касании рук двух бесприютных — кто в таком возрасте будет держаться за руки в сквере, если им есть куда пойти! — двух неприкаянных, двух ни на что не решившихся, пригвожденных к своей отчаянно несчастливой, но давно сложившейся и привычной жизни людей такая страсть, что даже поцелуям тех двух юных любовников в Румянцевском сквере не снилась.
В той жизни ее зовут как-то иначе. Кто она там?
Екатерина? Мария? София? Анна?
Это она идет с двумя девочками, ею рожденными дочками. Идет за сухим молоком для своих девочек, и морщится при каждом шаге — новые панталоны отчаянно трут кожу, но что поделать, если всё тонкое белье осталось в прошлой жизни, а иного белья теперь не купить.
Идет, уже не подметая тротуары подолом юбки — прислуги больше нет, а стирать испачканные юбки самой, расходуя на чуть теплую воду весь неприкосновенный запас дров, накладно. Да и юбки стали короче.
Какой это год? Век какой?
Идет. В давно не новых, но еще не совсем сбитых ботинках. Без шляпки. Помнит, мать ей внушала, что революция не повод выходить из дома без шляпки. Но что поделать, если шляпки теперь нет. Сколотые шпильками волосы грозят рассыпаться, порушив единственно возможную в таком случае прическу — большой пучок на затылке. Что поделать, если ничего иного с немытыми много дней волосами сделать нельзя.
Идет. С немытой головой. Без шляпки. В старых ботинках.
Идет. И чувствует, как счастье всеми потоками вливается в нее.
Кто она?
Что это…
Когда…
Откуда…
Откуда это не понятно чье ощущение, в которое она, Даля, так внезапно вошла здесь, на Васильевском острове в начале двадцать первого века?
Это вливающееся, заполняющее, затопившее ее ощущение счастья, которое никак не вяжется ни с рухнувшей семейной жизнью, ни с забракованной курсовой, грозящей отчислением, ни с ее бесприютностью, ни с пугающим Черным человеком?
Откуда этот невероятный свет ранней листвы, и тепла, и золота в небе? Чьими глазами она видит его?
Кто она? Почему она здесь? И почему ей здесь так невозможно хорошо?
Что-то выбивает Далю из иного измерения. Словно мощный скачок напряжения выбивает пробки.
И нет никакого прошлого, никаких людей, которых она только что видела, и никаких ощущений, которые чувствовала. Только странные люди, странно смотрят на нее. И вслух ее обсуждают:
— Она?
— Не, не она…
— Не она точно! Он сейчас не в Питере.
— А если без него?
— В медовый-то месяц? Ты б от него в медовый месяц уехала?
— Ни в жисть!
— Тогда не она. И дети откуда?
Она или не она?
Неужто и в Питере московскую «желтую» прессу читают, а Даля еще думала, что Питер интеллигентный город.
Отводит нагулявшихся девочек обратно в галерею. Аню уже явно клонит в сон. Маня еще держится, снова и снова требует стишок про маленьких феечек, которые сидели на скамеечке, читать, Даля уже со счета сбилась, сколько раз за прогулку его прочитала.
Женя просит сходить на соседний Василеостровский рынок, купить девочкам что-нибудь на ужин. Идти в кафе некогда, нужно быстро доделать экспозицию к открытию. А во всей галерее ничего съедобного, что можно было бы дать девочкам, не находится — Лика худеет, ест что-то весьма невразумительное типа рукколы и брокколи, которые Аня с Маней есть не будут, а заканчивающие ремонт под присмотром Лики строители-белорусы на крохотной кухоньке крупными кусками режут жирную колбасу и заваривают «Доширак» — девочки это бы с удовольствием ели, но им такое вредно. Приходится идти на рынок.
Но не успевает она перейти Большой проспект, как снова раздается:
— Слуш, ты это или не ты?
Одна из тех девиц, что часом ранее за ее спиной обсуждала она это или не она, тычет пальцем в первую полосу «желтой» газетёнки.
Даля поворачивается, ожидая увидеть очередное свадебное фото. Но нет. На снимке она сама в ее нынешнем, вполне сереньком виде, в котором не узнать роскошную невесту с парадных свадебных портретов.
На крупном снимке она, вполне сейчас узнаваемая. Такая же растрепанная, в той же самой кофте. Перепуганная. С Маней на руках.
«Молодая жена Игоря Свиридова скрывает внебрачную дочь».
Вчера в московской галерее кто-то из фотографов, снимавших экспозицию перед открытием выставки, щелкнул и ее в тот момент, когда ценитель Вулфа рухнул замертво, а она, испугавшись, что девочка выпьет из бутылки воду, которой мог отравиться упавший, схватила Маню на руки.
Аж щеки от негодования пылают.
Да как они могут!
Жесть!
Ее распрекрасный принц теперь решит, что это не он, а она во всем виновата. И от вины своей сбежала.
Всё наизнанку… Он обманул, он предал, в грязи извалял. А виновата будет она?
Кипя от возмущения, не замечает, что зеленый свет на Большом проспекте давно сменился на красный, и она идет прямо под машину…
…или ее кто-то сзади толкает под машину…
…или, напротив, из-под колес ее выхватывает…
…а тот, кто хотел толкнуть, по инерции сам летит под колеса…
Визг… Крик… Скрип тормозов… Удары…
Даля падает на асфальт — хорошо она в брюках, не то весь бок свезла бы. А так только штаны порвала, синяк во все бедро набила, ладони содрала, да ссадина на коленке кровит…
Кажется, ничего больше.
Почему же крику вокруг столько?
Все вопят.
Девица, спрашивавшая, она это или не она, протягивает Дале руку, помогает подняться.
— Если б не Чука, ты б вместо свадебного путешествия на кладбище отправилась, как тот бедолага…
Чука, она так понимает, еще одна из фан-клуба так называемого мужа, которая ее из-под колес выхватила… Хоть какая-то от так называемого мужа польза.
Или Чука, напротив, ее под колеса толкнула? Она явно ощутила, как на проезжую часть ее подтолкнули, когда для пешеходов зажегся уже красный свет.
Или толкнул кто-то другой, а Чука дернула ее назад и толкавший сам вылетел на проезжую часть? И теперь, распластавшись, лежит на земле. А машина, под которую она летела, а попал выскочивший из-за ее спины человек, врезалась в билборд с рекламой нового фильма так называемого мужа.
Это распластавшегося девица назвала бедолагой. Теперь наклонилась над ним, проверяет пульс, головой качает — нет пульса, три цифры на мобильном набирает.
Неужели и этого — насмерть?
Сколько смертей за последние два дня — скрюченная старушка в троллейбусе, посетитель в Женькиной галерее, и теперь еще этот, распластанный.
И что получается — ее, Далю, кто-то под колеса толкнуть хотел, Чука в сторону ее выдернула, и тот сам по инерции на проезжую часть вылетел?
Или не так?
Ничего не понимает. Уже и пострадавшего увезли — сказали, еще не умер, но состояние критическое. Половину рынка обошла, всё, что Женька просила купить, купила, а всё визг тормозов в ушах. И крик несчастного, что вылетел под машину.
Фантасмагория, начавшаяся два дня назад в Москве, продолжается и в Петербурге?
Голова снова начинает пухнуть от жутких догадок. Но она еще не знает, что самое жуткое подтверждение догадок ждет ее в подворотне у черного хода в Женькину питерскую галерею — парадный вход ровно в последний момент доделывают белорусские рабочие, ступеньки только выложили, ходить по свежеуложенной плитке нельзя.
Черный человек…
Черный человек у черного хода…
Черный человек.
Тот самый.
Что и в Москве…
Позавчера в троллейбусе.
И вчера в московской галерее.
А сегодня возле питерской… Еще не открытой.
Таких совпадений уже не бывает…
Выследил…
Это он хотел толкнуть ее под колеса машины, а поклонница мужа ее выхватила? Толкнуть под колеса — и всё. И никаких проблем. И заголовки в завтрашней «желтой прессе»: «Молодая жена известного актера бросилась под машину, узнав, что тайна рождения ее внебрачного ребенка раскрыта».
Неужели и правда совпадений не бывает и этот черный человек выслеживает ее, Далю?
Черный стоит у черного хода в галерею, зайти внутрь не пробует. Стоит. А Даля не знает, как проскользнуть мимо него.
