В это время где-то далеко позади, возле холмов близ Карабунара, раздался глухой рокот барабанов. По долине Сютлидере двигались густыми колоннами войска Сулейман-паши.
Впереди на белых конях ехали офицеры. Их было около десяти. Лошади ступали медленно, гордо, но время от времени беспокойно пряли ушами и становились на дыбы. За ними шли барабанщики и трубачи, а затем следовал сам маршал и чуть позади, по трое в ряд, члены его штаба. А дальше, куда хватало глаз, вилась темная лента — армия Сулейман-паши. Она не торопилась. Ей было известно, что Реуф-паша и Хюлуси-паша выполнили свою задачу.
Грозев вновь посмотрел на север. Части Реуф-паши, почувствовав, что русские отступают и армия Сулейман-паши уже близко, вели наступление на дорогу.
По ним стреляла лишь батарея из трех орудий, которая час назад заставила замолчать турецкую артиллерию. Батарея прикрывала отход русских войск. Орудия вели непрерывный огонь, перемещая его по всей линии наступавших турок. Только они задерживали их атаку. Возле крайнего орудия с саблей наголо стоял офицер, командовавший батареей. Грозеву было видно, как взмахом руки он отмечает каждый залп. В худой, высокой фигуре были такая дерзость и вызов врагу, что Грозеву в какой-то миг показалось, что не орудия, а рука, сжимающая саблю, выбрасывает снаряды, обрушивающиеся на неприятеля.
Далеко на западе, где дым уже рассеялся и косые лучи заходящего солнца освещали придорожные тополя, последние казачьи сотни медленно скрывались в тени леса.
Спустившись с возвышения, откуда они наблюдали сражение, Грозев и Рабухин двинулись по дороге, вьющейся вдоль прозрачного ручья. Они решили добраться до какой-нибудь рощи, заночевать там, а утром обсудить, как быть дальше.
Из-за холма донесся дикий гортанный вопль тысяч глоток. Турецкие эскадроны вступали в Джуранли.
Солнце почти зашло — лишь верхушки деревьев еще были освещены, но жара не спадала. Поглощенные тем, что происходило на равнине, Грозев и Рабухин до сих пор не замечали, что оба в поту и пыли. Однако сейчас почувствовали, что одежда липнет к телу, а лицо и руки покрыты грязью.
— Давайте тут помоемся! — предложил Грозев, снимая пиджак и кладя его на землю.
Рабухин последовал его примеру. В эту минуту позади раздался топот копыт, и кто-то громко крикнул по-турецки:
— Ни с места! Кто вы такие?…
Грозев и Рабухин обернулись. Недалеко от них остановилась военная повозка. В ней сидели три турецких офицера. Один держал пистолет.
— Подойдите сюда! — махнул он им рукой.
Оба не двинулись с места. Повозка повернула к ним. Когда она приблизилась, Грозев увидел офицера, который днем на развилке указал им дорогу на Нова-Загору.
Турок, по-видимому, тоже узнал их. Он обернулся к соседу и что-то сказал ему. Затем обратился к ним по-французски:
— Ну что, господа, вы не добрались до Реуф-паши, но он сам пришел к вам…
— Да, — спокойно отозвался Рабухин, — сражение помешало нам продвинуться дальше, и мы наблюдали за всем с противоположного холма…
Турок засмеялся.
— Тогда вы видели, как русские умеют убегать… Теперь и Балканы не смогут их остановить!
— Мы корреспонденты, господин капитан, — сказал Рабухин. — нам приходилось видеть и не такое…
Этим замечанием он положил конец деликатному разговору и. нагнувшись, поднял с земли пиджак.
— Господа, — соскочил с повозки другой офицер, — все же здесь фронт, и я должен попросить вас предъявить документы.
Капитан перевел.
Рабухин и Грозев вынули свои удостоверения, выданные в Константинополе, и протянули офицеру.
Тот долго и внимательно читал их.
— Так, — произнес он наконец, — мы можем продолжить путь вместе. Вы будете гостями в лагере маршала Сулейман-паши.
Офицер держался с навязчивой восточной любезностью, неприятной обоим, но отказываться было нельзя.
Бубенцы на шеях лошадей звякнули, повозка понеслась по проселочной дороге меж деревьев.
Когда выехали на дорогу, ведущую к Карабунару, третий офи цер — крупный, рыхлый, с прикрытым веком глазом — вдруг приподнялся.
— Машалла!.. Машалла! Браво!.. — воскликнул он. — Пошли головорезы!.. — И. зловеще рассмеявшись, добавил: — Эх. хорошо!.. Потешьте наконец свою душеньку!..
Грозев тоже посмотрел вперед. Прямо через поле мчался шумный сброд — бородатые, бандитского вида турки и цыгане, оборванные бродяги, башибузуки в накинутых на плечи попонах, подпоясанные цепями, с топорами и секирами под мышкой. Воинственно гикая, они спешили к дороге на Джуранли и Стара-Загору.
По спине Грозева поползли мурашки. Это был арьергард турецких войск — тот самый, что во время восстания завершил расправу над панагюрскими и стремскими селами.
На темнеющем небе заблестели первые звезды. Они лихо смотрели вниз, на окровавленную землю.
Мимо повозки еще долго пробегали отставшие от своих грабители и насильники. Слышались их гортанные выкрики.
— Большая добыча будет им в Зааре… — сказал по-турецки офицер с опущенным веком.
Другой молча кивнул. Толстяк снял феску и, вытерев ладонью пот со лба, продолжал:
— Одни торговые ряды тянутся километра на два, а сколько еще всего в домах… Большая добыча!..
Другой промолчал. Закурив, он с наслаждением затянулся.
Когда повозка поднялась на вершину холма, Грозев увидел низко над горизонтом возле леса бледное сияние. Он толкнул Рабухина в бок и глазами указал на светлеющее небо.
Стара-Загора горела. Зарево то угасало, то снова вспыхивало, озаряя небо зловещим светом.
В турецкий лагерь приехали, когда вокруг наступила непроглядная тьма. Перед первым же шатром их остановили, осветили лица фонарями. Затем попутчики Рабухина и Грозева вместе с невысоким важным офицером вошли в другой шатер, поговорили там, и немного погодя оттуда вышел офицер с черной бородкой, неся в руках кусок брезента.
— Господа, — сказал он по-французски, — лагерь переполнен, но мы устроим вас в одной из телег. Постелите этот брезент на сено. Таковы военные условия. Благодарите, что сейчас лето…
Грозев и Рабухин постелили брезент, положили на него вместо подушек саквояжи и, валясь с ног от усталости, улеглись в телегу.
Бивак не засыпал. Горели костры, слышались голоса, взад-вперед сновали тени.
Оглянувшись по сторонам, Грозев оперся головой на руку и обратился к Рабухину:
— Что будем делать? Я думаю, еще ночью надо выбраться отсюда…
Рабухин отрицательно покачал головой.
— До утра мы не сможем и пошевелиться. И в биваке, и на дорогах полно охраны…
— А что предпримем потом? — Грозев старался рассмотреть в темноте лицо Рабухина.
— По всей вероятности, — ответил тот, — наш прорыв закончился. У нас есть еще немного войск в Северной Болгарии. Необходимо хорошо обеспечить тыл, чтобы снова перейти через Балканы…
— В таком случае вернемся в Пловдив… Здесь, наверное, появятся и другие журналисты, и не исключено, что мы можем столкнуться с чем-нибудь непредвиденным…
— Это верно, — согласился Рабухин, — но сначала я попытаюсь установить связь с отрядами в Хасковском краю…
К соседней повозке подошел высокий турок в наброшенной на плечи шинели.
— Али-эфенди, это ты? — сказал он, наклонившись над телегой. В свете костра его лицо показалось Грозеву длинным и худым.
Над телегой поднялась бритая голова, поглядела на высокого турка. Али-эфенди спросил:
— Откуда ты взялся, Шабан Ахмед?… Ты же уехал с обозами вперед…
— Я из верхнего бивака, из штаба… — Шабан Ахмед тяжело взобрался на телегу. — Привез депеши Февзи-паше…
— Где сейчас штаб?
— Возле Джуранли, за дорогой в Ени-Заару.
— Сулейман-паша там?
— Там… Здесь будет завтра… Ему ни к чему торопиться… Реуф-паша взял сегодня Ески-Заару… Сейчас все двинемся к Казанлыку, а оттуда через Шипкинский перевал нанесем им удар и сбросим в Дунай…
И Шабан Ахмед, пыхтя и ворочаясь, стал укладываться. Но Али-эфенди окончательно проснулся. Сел и закурил с явным намерением продолжать разговор.
— А Осман-паша где? — спросил он, затянувшись. Огонек ярко вспыхнул во мраке.
— В Плевене. Оттуда отрежет путь русским… — авторитетно заявил Шабан Ахмед.
— Хорошая взбучка ждет неверных! — Али-эфенди злорадно засмеялся.
— Аллах знает, что делает! — отозвался Шабан Ахмед, явно желая закончить разговор.
Возле костров все реже мелькали силуэты людей. Тихо потрескивая, догорали головни.
Утром первый человек, кого они увидели у соседнего шатра, был вчерашний офицер. Он был чисто выбрит, черная бородка аккуратно подстрижена, вид у него был свежий и представительный.
Подойдя к нему, Рабухин деловито произнес:
