И, как она не пыталась, она не могла с теплым чувством думать о времени, проведенном в Эгга. Она различала очертания Каупанга в утренней дымке, видела полуостров Фроста, куда приезжала на тинг с Эльвиром, сначала, а затем с Кальвом, разглядывала вдали Мэрин и Стиклестад. Но это были только места, знакомые ей, но ничего для нее уже не значившие.
Теперь в памяти ее всплывали Оркнеи, море, волны, набегающие на берег; и она думала, что теперь там, шторм или хорошая погода.
И еще Суннива с маленьким Оддом. Она обрела теперь спокойствие в Катанесе. Ульв просто носил ее на руках, и то, что ему пришлось ждать целых два года, не имело никакого значения. И ущемленное чувство собственного достоинства Суннивы расцвело пышным цветом под его восхищенным взглядом. Сигрид оставалось только надеяться, чтобы это не перешло у нее в надменность.
И еще Тронд, каким он был летом: такой тихий, совсем чужой, каждое утро скачущий верхом к мессе в Киркьювог. Она с трудом узнавала в нем прежнего, веселого и проказливого Тронда; что-то мучило его.
Ей хотелось узнать, печалится ли он все еще об Ингебьёрг. Но он только усмехался, когда она пыталась что-то узнать у него. И он спрашивал у нее, не считает ли она его собакой, воющей на луну.
— С ней у меня давно все кончено, — сказал он.
Сигрид говорила с сыном и о своей христианской вере тоже; рассказала ему о том, как сумела обрести мир: забыла свою гордость и предоставила все решать священникам. И она, упрекавшая Кальва в том, что он не верит в Бога, стала понимать, что сама не верит в Него; теперь до нее дошло, что имел в виду Сигтрюгг Шелковая Борода, разговаривая с ней в Икольмкилле: ей следовало доверить свою печаль Богу, вместо того, чтобы подавлять ее в себе.
Но Тронд не стал обсуждать с ней это…
— Сигрид, ты не хочешь взглянуть? — услышала она голос Кальва. Она повернулась в ту сторону, куда он указывал: перед ним, на высоком холме, лежала усадьба Эгга.
— Вряд ли тебя радует возвращение в свой дом, раз ты не хочешь даже взглянуть на него! — сказал он. — О чем ты думаешь?
— О Сунниве, Ульве и маленьком Одде, — ответила она. — И о Тронде. И еще мне хотелось бы знать, какая сегодня погода на острове Росс.
Кальв рассмеялся мальчишеским смехом.
— Может быть, повернем обратно? — спросил он.
— Ты хочешь, чтобы я попросила тебя об этом?
— Нет.
Глаза его блеснули, когда он одним движением руки отстранил рулевого и сам повел корабль.
Глядя на него, стоящего у руля, Сигрид вдруг заметила, как он постарел за последние годы. Она не замечала этого, видя его из года в год; она мысленно видела его таким, каким он был в день отплытия из Эгга.
Он располнел, борода и волосы его поседели и лишились блеска. И она подумала о том, что, наверное, и сама изменилась: время ведь не было с ней особенно ласковым.
«Ты теперь красивее, чем когда-либо», — сказала ей Сигват всего три года назад. Было время, когда она считала важным для себя быть красивой. Но теперь для нее ничего не значили пустые похвалы человека, всю жизнь льстившего другим.
— Какая же ты дура! — сказала она самой себе. Она не заметила, что произнесла эти слова вслух, и Кальв спросил, о чем она говорит. Она улыбнулась.
— Я разговариваю сама с собой, — сказала она, — и я сказала, что я старая дура.
Она снова улыбнулась, покачав головой.
— Тебе не следует в этом сознаваться, — сказал Кальв, — иначе все согласятся с тобой.
Она снова улыбнулась, оценив его неуклюжую вежливость. И она почувствовала радость оттого, что он именно такой. С его словами и образом мыслей. Во всем этом было что-то очень надежное.
Впрочем, Сигват сдержал свое слово после их последней встречи; Торфинн ярл рассказал о его поездке к конунгу Харальду.
Как он и обещал, он высадился на Сэле. Но дальше он так и не продвинулся; он был слишком болен; говорили, что конунг Олав явился ему во сне и назвал день его смерти. И он принялся спешно составлять завещание королю и распорядился вырезать на деревянной палочке, пока еще было время. И когда назначенный день стал клониться к вечеру, он почувствовал, что пока еще не умирает. И тогда он встал с постели и сочинил песнь о том, как горячо желает встречи со своим господином. И когда песнь подошла к концу, он упал мертвым.
Они обогнули мыс; перед ними лежала усадьба с зеленеющими полями на склонах холма; свежая поросль казалась зеленой дымкой на фоне чернозема. И в воздухе стоял густой, сладкий запах черемухи, росшей вдоль Черемуховой аллеи.
— В этом году весна ранняя, — сказала она Кальву. И он кивнул.
На пристани толпились люди; весть об их приезде шла впереди них. Многие лица были знакомы Сигрид, но некоторые она узнавала с трудом.
Они вышли на берег, люди окружили их.
Первой к Сигрид подошла Рагнхильд; стоя на самом краю причала, она чуть не свалилась в воду, торопясь передать Сигрид связку ключей. Там были Финн и Ингерид из Гьеврана; Харальд Гуттормссон, священник Энунд, Бьёрн из Хеггина и другие соседи; их лица мелькали перед глазами Сигрид.
И когда с корабля Кальва сошли люди, их, как и одиннадцать лет назад, приветствовали радостными криками.
Но Сигрид чувствовала себя среди них лишней.
И когда они вошли во двор, она подумала, что теперь-то уж должна почувствовать радость возвращения домой.
Но никакой радости не было. Она ждала целый день, до позднего вечера; она размышляла об этом, лежа в своей постели…
Постель пахла чем-то чужим; Сигрид фыркнула, подумав, кто бы это мог спать здесь…
Тоска ее была так велика, что она не осмеливалась думать об этом; тоска все еще продолжала оставаться частью ее и не отступала.
Ведь она оставила позади себя так много.
И тут она подумала, что всегда тосковала о чем-то. Сначала это была тоска по земле обетованной, возникавшей среди ее детских грез в лучах заходящего солнца. Потом это была тоска по Бьяркею; вот и теперь перед ее мысленным взором были Бьяркей и остров Росс, море и пенные волны, туманные дали и крики птиц — все это сливалось воедино…
Ложась спать, Кальв разбудил ее; после того, как она ушла спать, он долго еще сидел в зале с Финном Харальдссоном.
— Ну, как, Сигрид? — спросил он. — Как тебе живется замужем за Кальвом из Эгга?
В глазах его светилась бурная радость. И его радость нашла отклик в ее душе, она улыбнулась ему.
— Хорошо живется, Кальв, — ответила она.
Это свет в его глазах заставил ее сказать правду.
Не прошло и нескольких недель, как жизнь в Эгга вошла в свое обычное русло, словно Кальв и Сигрид никогда и не покидали усадьбу.
В хозяйстве не было никаких нарушений, все трудились на своих местах в отсутствие Кальва. А королевским арендатором был Харальд Гуттормссон; он считал, что так будет лучше всего. Он сказал, что надеялся на возвращение Кальва и не желал, чтобы усадьба перешла в чужие руки.
И Кальв согласился с ним.
Сигрид казалось, что усадьба Эгга опустела без детей; она всегда держала своих детей при себе.
И не то, чтобы во дворе совсем не было детей. Детей во дворе было, напротив, предостаточно; мальчики сражались деревянными мечами и охотились друг за другом, как это делали когда-то ее сыновья, а девочки визжали и играли, изображая из себя хозяек. С некоторыми из них Сигрид познакомилась.
Она обратила внимание, еще в день приезда, на одного мальчика одиннадцати-двенадцати лет. Он всегда был один, держался от остальных в стороне, и она спросила, кто он такой.
Ей сказал, что это Грьетгард Харальдссон, сын Харальда Гуттормссона и Хелены. Ей очень хотелось увидеть Хелену, и она спросила у одной из служанок, где она.
— Несколько лет назад она ушла в леса, — ответила ей та. — Она отправилась на восток, в Рунгстадваннет, где раньше жила колдунья. Люди говорят, что она святая и может лечить болезни. Харальд взял себе другую жену, вдову одного из воинов, погибшего во время похода конунга Магнуса против датчан.
Ее звали Олава, она была маленькой и милой; теперь она ждала ребенка и была круглой, как шар. И Харальд уже не был таким раздражительным, каким она знала его перед отъездом.
Но о детях Харальда и Хелены — Грьетгарде, Колбейне и Тюре — мало кто заботился.
Священник Энунд по-прежнему жил в усадьбе; из Каупанга так и не прислали нового священника. И вид у него был утомленный; ведь он был уже не молод, а приход был большим.
Сигрид очень хотелось поговорить с ним, рассказать ему о Тронде. Но случай представился не сразу. Днем он почти всегда был занят, а к вечеру так уставал, что засыпал в зале сразу после ужина.
Вскоре после дня святой Суннивы он нашел вечером время, чтобы поговорить с ней. Моросил дождь, и они сидели в его полутемной каморке. И он терпеливо слушал, как она рассказывала ему о своей жизни в изгнании; он понимал, что ей нужно высказаться.
«Странный этот Энунд, — подумала Сигрид, закончив свой рассказ. — Он всегда так занят, но когда ему приходится говорить с человеком, он даже не намекает на то, что у него нет времени».
