Знатные гости рукоплескали и рыдали; я же видела только ее зеленые глаза, оживленные нежным смехом, ее теплые губы, темные мягкие волосы, обрамляющие ее милое лицо. Когда же сон прошел, мне открылось, что я, сама того не ведая, проснулась знаменитой художницей, художницей, вдохновляющей страсти, вызывающей поклонение, зависть, даже благоговейный трепет. Мифическая аура поэтессы опустилась на меня незаметно — поначалу мне даже было неловко в таком облачении, словно наследнику престола, который впервые после помазания выходит к народу в короне и мантии.
Мы с Ликургом стоим на крыше, глядя на убегающую к Большой гавани толпу белых домиков. Мне никогда не удавалось прорваться через его мягкую, улыбчивую, манерную маску, которую он являет миру. Из-за связи с Хлоей мне вдвойне трудней поддерживать с ним непринужденные отношения. Что ведомо ему, о чем он думает? О чем они говорят с Хлоей, когда вдвоем? Вопросы всплывали у меня в мозгу, требуя ответа. Но вот что удивительно: ни я, ни Хлоя (хотя, подозреваю, по совершенно разным соображениям) никогда не обсуждали Ликурга и не пытались выяснить его истинную позицию в хитросплетениях нашей любви. Духи ревности и страха рыскали по моему сознанию, охраняя ворота, в которые я никак не дерзала войти. Но, как бы там ни было, Ликург по-прежнему учтив, прост в общении, очарователен и восхищен своей женой (так, во всяком случае, видится со стороны), как и подобает доброму супругу, и воодушевляет свою жену в ее стремлении превратить крохотную, скромную, обожаемую куколку в блистательную бабочку.
Но за этой тревогой следовала другая, и притом еще более глубокая — что значила любовь Хлои для нее самой, сколь она ценна, сколь глубоко она запала в ее душу? Порой Хлоя казалась веселой пролетной стрекозою и ничем более, принимающей поклонение как должное, проносящейся над яркой земной жизнью, ускользающая и неуловимая, как сама Афродита, богиня тысяч возлюбленных. Мне остается только верить, принимать, ловить мгновения счастья и наслаждаться ими в полную силу. Но вот я смотрю на Ликурга, который стоит рядом со мной, опершись о балюстраду и сцепив пальцы (пальцы, которым тело Хлои знакомо так же, как моим!); его густые белые волосы ниспадают на лоб. Я думаю: ведь этот человек супруг женщины, которую люблю. Я — его гостья, я пользуюсь его гостеприимством, а в благодарность сплю с его женой как обычный любовник (разве мой пол защищает меня от этого звания?).
Наконец, после долгого молчания, он произнес — медленно, будто продолжая размышлять:
— Я люблю свою жену. Именно потому, что люблю, я всем сердцем желаю ей счастья. Наслаждение, которое вы даруете друг другу, — это источник радости и для меня. Тебе это может показаться странным. Так помни, что любовь может принимать разные обличья. Не все из них просты и привычны.
— Но ведь и другие страсти могут прикрываться именем Любви. Разве не так?
— Так-то так. — Его глаза искали встречи с моими. — Есть множество масок, множество фальшивых богов. Но Любовь узнаваема, даже когда надевает маску. Ее руки простерты, несут дары, и ничего для себя не просят.
Пустые руки, протянутые за наслаждением, голос, вопящий «Дай!», не имеют ничего общего с истинной любовью.
Я кивнула, удивленная, — где я могла слышать подобные слова прежде? Конечно же ни от кого другого, как от сестры Ликурга — тетушки Елены, когда она сидела на моей постели, утешая меня: «Афродита многогранна и многолика». Яркие черты Хлои рассыпались — и передо мной грубая, пьяная, красная маска Питтака, исполненная сладострастья — и слабости.
— Понимаю, мой господин, — ответила я.
Так что же, значит, он имеет в виду меня? Значит, ставится вопрос о силе и чистоте моей любви, а не любви Хлои? Я с удивлением понимаю, что до сих пор не думала о возможности такого поворота событий.
— Да, похоже, ты поняла, — сказал он и глубоко вздохнул. — Позволь мне только сказать тебе одну вещь, и больше мы к этому не вернемся. Ты сможешь гостить в моем — нашем — доме столько, сколько ты захочешь. Я не отношусь к тебе со зложеланием или упреком. Ты, — подмигнул он, — нисколько не стоишь у меня поперек дороги. Я отношусь к тебе с привязанностью и любовью. Я верю в твою любовь к Хлое и именно потому, что верю, принимаю ее.
Он говорил такими высокопарными, ходульными словами, что мне было ясно: они не что иное, как щит, которым он прикрывал свои обнаженные, легко ранимые чувства. Я кивнула в знак благодарности, пряча глаза, не в силах сказать ни слова. Только позже, наедине с собой, я стала думать о Ликурге — какие сложные побуждения могут заставить мужчину — любого мужчину — изъясняться в подобных выражениях?
Когда я уже засыпала, я задала себе неожиданно пришедший на ум вопрос: почему у них не было детей? Но этот вопрос остался без ответа, упал, точно свинцовая гиря, с гулким эхом за ту грань, где кошмар и фантазия только и ждут, чтобы изнурить лишенный сознания рассудок.
Условность того или другого рода управляют нашими жизнями в куда большей мере, нежели думаем мы сами. Странно, что, размышляя о Сицилии, я все чаще вспоминаю о наполнявших мою жизнь каждодневных мелочах, приобретших характер обряда. Возможно, тогда я больше, чем в какой-либо еще период своей жизни по настоящее время, нуждалась в этих мелочах, которыми люди обрамляют и обогащают привычный ход своего существования. Без этих поступков, слов, наблюдений, которые отмечают проходящие дни и годы, осеняют собой великие таинства рождения, обновления и исчезновения, мы были бы всего лишь листьями, гонимыми ветром по серой безграничной долине, были бы мы только шепотом омываемых дождем костей.
Были повседневные, привычные действа — ну, скажем, бросить каплю благовония в пламя домашнего жертвенника Афродиты или сложить вместе большой и указательный палец, чтобы отвратить дурной глаз. К этим же привычным действам отнесу странные и часто патетичные заказы: не откажу ли я в любезности написать эпитафию младенцу, умершему в трехмесячном возрасте от лихорадки? Не смогла ли бы я найти прочувствованные слова, чтобы поддержать безутешную вдову в ее тяжелой утрате? Я никогда не отказывала в подобных просьбах. Я знала — кто лучше меня знает! — какой утешительный бальзам заключается в таких вот «стихах на случай», как они утишают нестерпимую боль.
Но все же большая часть заказов поступала от тех, кто посчастливее. Перебирая желтеющие папирусы у себя на столе, я вижу набросок: «Благодарность Артемиде от Аристо, дочери Гермоклеита». Память на мгновение подводит меня: кто такая Аристо? Что пожертвовала она в знак благодарности? Тут перед глазами встает вытянутое, красивое, бледное, как слоновая кость, лицо и одеяния жрицы: Аристо посвящала свою новорожденную дочь на служение Артемиде. «Я — дитя, еще не умеющее говорить…» Где теперь сама статуя Артемиды? Какова дальнейшая судьба дочери Аристо?
Но, как ни смешно, меня чаще всего просили сочинять свадебные песни — очевидно, это было безумно модным поветрием в сиракузском высшем обществе. Песнопения для процессий, эпиталамы[104], песни о прощании невесты с девичеством и даже о грубияне, прорвавшемся на праздник… «Для таких случаев немного найдется слов», — говорю я всем. Вечер за вечером я как почетная гостья играю и пою среди хриплого смеха и розовых лепестков, под бой барабанов, пока какая-нибудь потная, испуганная, подвыпившая молодая пара не будет препровождена в брачную опочивальню, точно пара связанных быков под жертвенный топор.
Затем, пока за стенами опочивальни продолжается пирушка, бедная невеста в темноте и с болью лишается девственности на огромной, устланной травами брачной постели, и доказательство прежней невинности девицы победно демонстрируется ухмыляющимся совершителем в свете бесчисленных качающихся, дымящих факелов под одобрительный рев собравшейся толпы!
Однажды, когда я гуляла в холмах, наслаждаясь прохладой весеннего воздуха, обвевавшего мне лицо, слушая неумолчный птичий хор на ветвях платанов, мой взгляд вдруг остановился на алом пятне посреди свежевспахан-ной земли — это был гиацинт, втоптанный в мягкую почву неосторожным сапогом пахаря, но тем не менее сохранивший отзвук своей потерянной хрупкой красоты. Этот образ преследовал меня несколько дней. Что могло бы точнее сказать о потере девственности, утрате преходящей невинности?
Как я уже говорила, мои свадебные гимны пользовались большим спросом — все согласились, что ни один свадебный обряд не был бы полным без изящного, тонкого сопровождения, которое исторгают струны моей лиры.
Короткая, но весьма характерная весточка от Ариона. «Ты будешь польщена, по крайней мере, я так думаю — судьи присудили мне первую премию на празднестве в Химере. К сожалению, лавровый венок нельзя съесть (если, конечно, ты не осел, жаждущий получить несварение желудка), так что мне придется дать несколько публичных представлений в Регии[105], Сибарисе[106] и тому подобных местах, где золото льется рекой, но пренебрежение к художнику — такого еще надо поискать. В общем, дельце ожидается весьма скучным, хотя и прибыльным, — прости за банальность, которую (судя по тем новостям, что доходят до меня из Сиракуз) ты открываешь сама». Вместо подписи в конце — озорной рисунок: поэт изобразил себя в виде резвящегося дельфина с безошибочно узнаваемыми чертами, под одним плавником — лира, а из пасти торчат мешочки с деньгами, и надо всем этим, несколько косо, подвешен лавровый венок.
