Тут меня впервые осенила мысль, что некие родовитые сиракузцы могут свысока поглядывать на Ликурга и Хлою, точно так же, как те — и не без основания — свысока посматривают на Ариона.
Ликург провел рукой по густым белеющим волосам. (Сколько же лет ему? Тридцать восемь? Сорок? Даже подумать странно, что он — родной брат тетушки Елены!)
— Конечно, — мягко сказал он, — Сиракузы, видно, совсем не то, что Коринф.
— Ты, наверное, находишь нас ужасно скучными и провинциальными. — Хлоя игриво наклонилась к Ариону.
Нос этого коротышки оказался как раз вровень с ее властными белоснежными грудями, и, когда он решительно покачал головой в знак отрицания, со стороны можно было подумать, что он либо обнюхивает их, либо хочет расцеловать. Как бы там ни было, думала я, во всем, что они говорили, достаточно правды, чтобы вызвать размышления.
Сиракузы не менее богаты и пышны, чем породивший их город, но за полтораста лет в них образовалась совсем иная атмосфера — здесь царят элегантность, беззаботность и самодовольство. Возможно, вечно спешащего человека из Коринфа раздражал бы здешний размеренный образ жизни, подчиненный блестящим, но явно строгим правилам, здешняя традиционная, почти иерархическая атмосфера. И все же нутром я чувствовала, что этот порядок жизни отнюдь не был столь непоколебим, каким казался на первый взгляд. Взгляды Ликурга и Хлои в чем-то явно отличались от общепринятых, если не сказать более.
Ликург продолжил все с тем же пылом показывать мне город — сперва Большую гавань, затем укрепленный мыс Племирий напротив Ортигии и низменные, заросшие тростником болота, простиравшиеся в глубь суши в сторону Нового города и до Епипольских холмов; через болота протекала невидимая глазу, но угадываемая по растущим на ее берегах деревьям река Анапус. Там же находились и каменоломни — да, как раз справа от меня, под Ахрадинской стеной. Местами они достигают восьмидесяти шагов в глубину. Конечно, там мог использоваться только труд рабов и, главным образом, преступников, которые мерли как мухи, жарясь в страшной духоте днем и замерзая ночью, при сменах по двенадцать часов…
— Милый, — оборвала супруга Хлоя, — сядь лучше, посиди. Гостям надоели твои рассказы про каторжников, у них уши вянут. — В ее голосе прозвучало внезапное раздражение и еще что-то, но вот что — это ускользнуло от меня.
— Ах да. Прости. — Он неохотно отошел от балюстрады, сияя мальчишеской обезоруживающей улыбкой. Пройдет время, и эта улыбка будет мне ой как знакома.
Итак, все мы уселись — Арион и Ликург на одну тахту, а мы с Хлоей на другую. Я, не отрывая глаз, следила за каждым ее движением — даже за тем, как она берет рукой чашу (она не носила перстней, кроме бесхитростного золотого обручального кольца), как касаются краешка чаши ее алые губы, как меняет свой цвет серебро, отражая ее запястье и пальцы. Сладковатый с горчинкой, немного терпкий запах ее духов щекотал мне ноздри; я вдыхала его так жадно, как будто он был ее физическим продолжением, искоса поглядывала на всхолмление ее грудей, ощущала теплоту ее прикрытого тканью цвета липовых листьев бедра, когда оно невзначай касалось моего. Я придвинулась к ней чуток поближе, удивляясь, но не пугаясь — ничуть! — внезапно пронзившего меня порыва страсти. Это жизнь блеснула мне во всей своей простоте — будто чистый алмаз.
— Конечно, — сказал Ликург Ариону, — Химера сейчас далеко не такое забытое богами место, как тогда, когда вы в последний раз были на Сицилии. Взять хотя бы нынешнее музыкальное празднество — двадцать лет назад никто и не заикнулся бы, чтобы проводить его там.
Арион кивнул, не сводя глаз с серебряной посуды. Казалось, будто он мысленно определяет ей цену.
— Буду гостить у своего главного соперника.
Рабы-нубийцы, черные, как и их все удлиняющиеся
тени, наполняли нам чаши, обносили всех блюдами с фруктами. Безмолвные, с лишенными выражения лицами, они ждали наших повелений.
Мгновение в глазах Ликурга боролись любопытство и сдержанность.
— Так это…
— Теисий, сын Евфорба, — нарочито небрежно сказал Арион.
Не мог же он, будучи знаменитостью сам, выдать свою озабоченность стремлением своего соперника к славе! Потому и упомянул его имя с известной осторожностью.
— Ах да. Что ж — это будет слет лирических орлов! — сказал Ликург, и в его устах это отнюдь не прозвучало как пустая банальность.
— Теисий, — сказал Арион, взвешивая свои слова, словно ожидая или, по крайней мере, надеясь, что разговор перейдет на другую тему, — великий художник. Его влияние и слава растут повсюду в мире. А что сказать о его технических новшествах…
— Ну да, да, — небрежно бросил Ликург. У него явно не было намерения втягивать Ариона в опасный спор о животрепещущем. Он понимал, что если в таком споре художник окажется невзначай задетым за живое, то тут недалеко и до кулаков. — Так вы говорите, технические новшества? Как видите, мы тоже можем вскармливать гениев. Сицилия не такой отсталый край, как об этом хотели бы думать в Афинах или Ионии.
— Мне лестно, что я буду у него гостем, — сказал Арион, задирая нос.
— Конечно, — вставила слово Хлоя. — Но ведь, коль скоро вы с ним соперники, это обстоятельство ставит некоторые щекотливые проблемы. Должен ли позволить хороший хозяин одержать над собой верх человеку, который был у него гостем? Или что будет чувствовать гость, если возьмет верх над человеком, чьим гостеприимством воспользовался? А может быть, когда соревнуются люди искусства, такие условности просто не берутся в расчет? Но я полагаю, — безыскусно добавила она, — в вашем случае таких проблем конечно же не возникает. (О, как мне захотелось обнять ее!)
— Музам не пристало снисходить до столь мирских суждений, — заметил Арион; вынужденный перейти к обороне, он нарочно напустил на себя важность. — Истинный художник приносит им подношение, исполненное целостности, преданности и мастерства! Они же вознаграждают его за это божественным даром вдохновения!
— Так-то оно так, — сказала Хлоя, — вот только порой они немного запаздывают с признанием его добродетелей. Может, просто потому, что поэты поют хоть и на разные лады, но об одном и том же. И им, как женщинам, надоели эти сказки про белого бычка. Что ты на это скажешь, а?
Арион запихал в рот крупную спелую фигу и принялся медленно жевать, словно желая продлить наслаждение.
— Не мне, — изрек он наконец, мигая черными глазками, — судить о тех или иных странностях женщин. И уж тем паче — божественных.
— Да, конечно, не стоит. Особенно если рассчитываешь на божественное покровительство. Весьма осторожно с вашей стороны. Кстати, если мне память не изменяет, Теисий, кажется, холост?
Поняв намек, Арион с едва скрываемой злобой бросил взгляд сперва на Хлою, потом на меня, потом опять на Хлою:
— Он связан узами только со своим искусством, милая Хлоя. Только со своим искусством. Точно так же, как ваша милая очаровательная подруга.
Я почувствовала, как мои щеки налились краской. Возразить было нечего.
— Сафо еще слишком молода, Арион, — сказала Хлоя. Голос ее оставался холодным, но я не могла не почувствовать в нем налета гнева. — Не будем торопиться выдавать ее замуж. Даже за самого чистого и безупречного человека.
— Кланяюсь вашему остроумию, госпожа Хлоя. В искусстве вести спор мне с вами не сравниться, — сказал Арион.
…Солнце уже садилось за западную гряду гор. Неожиданно поднялся холодный ветерок, и улицы под нами стали серыми, укутавшись пылью.
— Пойдем-ка, пожалуй, в дом, — сказал Ликург. — Ночью будет прохладно.
И мы все направились к лестнице. Далеко на севере, на самом горизонте высилась Этна, надвинув на себя снежную шапку и храня под собой огонь. Хлоя улыбнулась и легонько провела ладонью по моей голой руке от плеча до запястья. Я слегка задрожала; глаза Ариона сжались почти до размеров булавочных головок, но он не сказал ничего.
Близится полночь, а я все сижу на постели: не спится. По телу разливается приятное тепло от выпитого вина и сытного ужина. В мозгу проносятся обрывки стихотворения, но мне никак не удается уловить их. Я снова почувствовала себя крохотной девчушкой, которая тщетно гоняется за яркой черно-малиновой бабочкой — она порхает в лучах весеннего солнца, бьется крыльями о мои плечи, носится меж высоких колосьев зеленого ячменного поля, усыпанного разноцветными пятнами — тут и маки, и лютики, и огромные ромашки, и еще столько всяких малиновых, желтых и белых цветов! Мои чувства напряжены, будто в ожидании чего-то. Я вся прониклась формами, запахами и красками, что меня окружают. Мягкий белый воск таблички для письма, прижатой деревянной стороной к моей поднятой коленке; грубая шерсть укрывшего мои ноги покрывала; крупный шмель, кружащий, будто в танце, среди шести горящих ровным пламенем светильников — они стоят на маленьком мозаичном столике, так что мне легко дотянуться до них рукой. Тонкий запах розмарина и лаванды, овальное зеркало в витой позолоченной раме. Все замысловато перепуталось, хотя каждая вещь различима четко. И навсегда врезалась в мою память.
