Тут он заверещал своим тонким голоском, и вскоре стало ясно, что он или не может слышать меня, или попросту забыл о моем существовании. Я сидела как примерзшая, а изо рта потоком текли страшные слова:
— Никогда не доверяй другим, никогда! Любое доверие непременно будет предано! Кротость губит саму себя. Смелей шагай по пшеничному полю! Коси их! Кровь сумеет себя искупить. Эринии[96] уже не рыщут, они спят. Да, они спят. Золото искупает все. Я стяжал этому городу недосягаемое величие! Я воздвиг его на голом песке! Так говорила она… Она… Мелисса, Мелисса! Ты помнишь тот первый день? Ты несла вино друзьям своего отца, Мелисса, в легком белом платье с алой каймой! Урожайный год. Цикады на платанах. Пот и пыль. Так прекрасно все это было, Мелисса! Так прекрасно!
Периандр сидел за столом, сгорбившись, сжав кулаки, и смотрел в пустоту. Его правая щека слегка подрагивала.
— Кому поверил, Мелисса! Шлюхе я поверил, ревнивой шлюхе! Ты можешь простить меня? Я старался как мог, поправляя законы. Оракул мертвых… Старухи шептуньи… лесные голуби… — Внезапно его голос перешел в агонистический крик. — Говорили, будто ты холодна, Мелисса. Холодная, голая, дрожащая… Ты сказала — твои одежды не сожгут на погребальном костре… Голая, голая тень, нагая и непрощающая! Такая холодная, Мелисса. Почему ты была такой холодной? Даже печь холодна, когда я пеку в ней мой хлеб! Я даровал тебе одеяния, Мелисса. Выкуп богине. Всю роскошь Коринфа предал бы огню, чтобы согреть тебя! Но ты холодна, Мелисса. По-прежнему холодна. Почему ты по-прежнему отворачиваешь от меня свое лицо, Мелисса! Ты и твой сын! Он никогда ко мне не вернется! У меня ничего не осталось! Ничего!!! Ну почему ты терзаешь меня! Почему!!!
Его лицо изменилось, съежилось. Он глядел на меня с застывшим в глазах ужасом.
— Нет! Ты только уснула, я это знаю. Мне не дано тебя видеть. О, я проклятый! Ненавистный! Я больше так не могу! Я потерял покой из-за тебя! Не могу очиститься! Мелисса! Непрощающая — черные крылья, кровь! Нет! Это ты во всем виновата! — И затем завопил диким, ужасающим криком: — Мама, прости меня!!! — Его голова склонилась вперед, зубы заклацали, а в уголках губ выступила пена.
Как только вся эта бредовая речь прекратилась, один из стражей подскочил к своему властелину, усадил его в кресло, точно чучело со сломанной спиной, а другой потянул за веревку, привязанную к большому колоколу. Тут же легкой походкой явился врачеватель в длинном голубом одеянии и достал фиал с неким черным снадобьем. Правителю разомкнули челюсти, влили лекарство в рот, и он с хлюпаньем проглотил его. Затем — казалось, что за это время прошел целый год — его глаза открылись и снова заморгали. Он прокашлялся и сел как ни в чем не бывало, — он был словно зверь лесной, который спит и в то же время держит ухо востро, готовый встрепенуться при любой опасности. Придя в себя, владыка оглядел всех вокруг — судя по всему, происшествие было донельзя привычно для всех, так что он сам не удивился, а только виновато улыбнулся — простите, мол.
— Приношу вам свои извинения, юная госпожа, — сказал он, и теперь его голос был на удивление сильным; я впервые увидела в нем человека, который властен, несмотря на все, добиться от других полного повиновения. — Пожалуйста, простите меня, если я вас напугал. — Он бросил на меня быстрый взгляд. Я улыбнулась и покачала головой. — Боюсь, такое со мной часто происходит. Ни с того ни с сего — такие вот приступы.
Врачеватель — высокий бесстрастный бородач — кивнул в знак согласия.
— И, пожалуйста, — в его голосе появилась сталь; это был, безусловно, приказ, а не просьба, — забудьте о любой чуши, которую я мог здесь нести! Все эти приступы, весь этот бред — признаки неотвязной болезни!
— Прекрасно понимаю, о повелитель.
— Да. Я так и думал. — Он бросил мне мимолетную улыбку и протянул тонкую, пятнистую старческую руку. — До свидания, милая. Буду рад повидать вас снова.
— Спасибо, господин Периандр. Почту за честь.
— Да, не позволяйте Ариону слишком ухлестывать за вами. Он сумасброд.
— Что вы, что вы, мой покровитель.
— Счастливо вам доплыть до Сицилии.
Он снова сел; пот выступил на его высоком лбу, и он снова вытер рот краем рукава. Я отдала поклон — точно такой же, как когда-то Мирсилу, — и вышла в широкий гулкий коридор. Сзади я услышала звук поворачивающегося ключа в дверях и лязг тяжелых засовов. Похоже, в этой крепости заржавели все запоры — подозреваю, Периандр нарочно запретил стражам смазывать их маслом. Видимо, этот дикий скрежет доставлял ему такое же удовольствие, как и глухой звук золота; а почему — понятно только ему одному.
Два дня спустя мы снова сели на судно. Это был меньший по размеру, но более быстроходный корабль, который вез в Сиракузы груз расписной черепицы для крыш. Как только мы покинули гавань, Арион, как и прежде, принялся чудесить и острить — думаю, он с таким же, как и я, облегчением воспринял зрелище удаляющегося за горизонт Коринфа. Случившееся в храме Афродиты отнюдь не вогнало его в краску; но вместе с тем (что было бы гораздо хуже) он больше не позволял себе вольностей по отношению ко мне. Он держал себя со мной так, будто ничего не произошло, и у меня отлегло от сердца. Каждое утро я по часу упражнялась на лире, как и по пути в Коринф, и как-то раз неожиданно он сказал мне, что я «показываю признаки улучшения» — в его словах это было наивысшей похвалой.
Но все же я не могла не заметить одной перемены, происшедшей с ним после того, как мы покинули Коринф. Он стал швырять деньгами направо и налево, и ему нравилось, если это не ускользало от посторонних глаз. Видимо, он убедил Периандра оплатить ему — как представителю Коринфа на музыкальном празднестве — поездку на Сицилию, и, судя по всему, его наделили деньгами щедро. Я, со свойственным мне юношеским цинизмом, гадала, как он собирается возместить эту ссуду, если не возьмет на празднестве первый приз. Но этот вопрос едва ли был из тех, который можно было задать человеку, прославленному во всех краях и весях. Поэтому я просто спросила его, где должно будет состояться празднество.
— В Химере, — отрезал он. — Странное место: на северном побережье, вдали от всех остальных греческих поселений. Хм. И там по-прежнему полно сикулов.
— Сикулов?
— Такой старый местный народ. Они поселились там, верно, еще до времени рождения богов. Маленький такой, темный, скрытный народ, обитающий теперь главным образом в горах. Вернее — то, что от него осталось. Живут как дикие козы. Ну и нравы у них дикие, естественно. У них в животах огонь. Они — как будто сами бывшие боги, хм!
Я глянула через борт на кобальтовую воду, вскипающую белыми барашками, и бросила наобум:
— Гефест у подножия Этны[97]. — По-моему, сказано к месту.
Он кивнул:
— Да, местные жители — искусные кузнецы. Я видел, какие они умеют делать вещи, и убежден, что ни один греческий кузнец в подметки не годится сицилийцам. Но они хранят свои секреты как зеницу ока. Это все, что у них осталось, хм. Ну и, конечно, репутация волшебников. На этом острове больше колдуний, чем где-либо еще, кроме Фессалии[98].
По телу моему пробежала невольная дрожь. Что-то в прозаичном тоне Ариона заставило меня почувствовать, что на самом деле все гораздо хуже.
— Как-то ночью я наблюдал их в холмах, когда они выкапывали корни, хм. Этак лет двадцать назад. С тех пор многое могло перемениться.
Ну как тут было не вспомнить бедного дядюшку Евригий и многочисленных старых ведьм, которые околачивались в нашем дворике, точно летучие мыши средь бела дня. От одной этой мысли мне сделалось дурно.
Неожиданно я поставила вопрос ребром:
— Так ты веришь во все это? Я имею в виду колдовство и чернокнижие.
Черные Глаза его замигали так, как будто я оскорбила его.
— Не знаю. По-моему, на этот вопрос нет простого ответа. Сколько раз мы сами сталкивались с этим мусором предрассудков, хм! Приворотные зелья, заговоры от лихорадки и прочая дребедень. Но на Сицилии есть что-то такое, — он развел руками, — чего я никак не могу объяснить. Сама увидишь. Ну, возьми хотя бы тамошних женщин — они искоса смотрят на тебя темным, почти змеиным взглядом. Ты почувствуешь его силу. Ты еще скажешь себе самой, что они могут околдовать тебя. Или спустить луну с небес на землю. Или превратиться в сов с наступлением ночи. — Тут он нахмурился. — Нигде не обращаешь внимание на сов так, как на Сицилии. Носятся, кричат по ночам, не дают уснуть. Однажды сипуха залетела ко мне в спальню с таким диким криком и хлопаньем крыльев, что я подумал, будто это во сне, хм! Темно было, хоть глаз выколи, светильник выгорел. — Он почесал свою лысую макушку, не переставая моргать. — И змей тут тоже полно. Повсюду. Черных. Коричневых с золотом. Там в жаркой земле скрываются такие дыры. Горящие. Там творится что-то страшное, таинственное! Точно расплавленный огонь под Этной. Вот именно, Гефест! Порой гигант лежит себе смирнехонько, так что даже забываешь о его существовании. А вот каким-нибудь блаженным веселым денечком, когда гуляешь себе среди цветущих маков, он вдруг заворочается, заворчит во сне, и тебя охватывает жаркий полуденный страх…
