Он властным жестом поманил за собой. Поспевать за ним было совсем легко: он был на два-три пальца выше, но не более того, а значит, и шаг у него не длинней моего. Мы шагали по широким истертым ступеням, впереди нас двигались наши короткие тени. Мы шли мимо торговцев цветами с роскошными гирляндами, мимо разносчиков, торгующих благовониями, мимо мастерских, где делают свечи, мимо лавчонок, где торговцы с усталыми циничными глазами выставляли для продажи безделушки, шарфы и дешевенькие, ярко раскрашенные статуэтки богини, чей величественный храм возвышался над всеми нами на самой вершине скалы, с высокими колоннами, яркий от позолоты и настенных росписей. Здесь, в самой ограде храма, расположились менялы и торговцы свитками; некий одноногий торговец сидел у плетеных клеток, полных белыми воркующими жертвенными голубями; были тут и жертвенные агнцы (разумеется, тоже белые — как знак непорочности) в тесных загонах; рядом сидели прорицатели. Картину довершал слепой нищий, у которого на шее висела грубо намалеванная картина, изображающая кораблекрушение.
Пахло мясом, поспевающим на угольях; то тут, то там дорожная пыль была прибита жидкостью — это мужчины, выпив вино и обтерев рот, проливали остатки на счастье. Много тут было мужчин; судя по одеждам, большинство — путешественники и купцы из самых разных краев и стран, но с одинаково скрытыми, жаждущими, воспаленными глазами. Перекинувшись словцом и обменявшись парой шуток с владельцами лавчонок, потискав пальцами священные статуэтки богини, они быстрым и решительным шагом поднимались наверх в храм.
— Как ты думаешь, что их сюда привело? — спросил Арион. Его темные быстрые глазки то скользили по мне, то отворачивались в сторону.
— Не знаю, — ответила я и тут же сообразила: да как же я могла не знать! Когда, еще в Митилене, я слушала рассказы об этом храме — в частности, о здешних «священных рабынях», тысячах сильных женщин, преданных богине душой и телом и продающих это последнее любому чужеземцу, готовому платить золотом,—.. мне щеки заливала краска.
— Да что ты, — пробормотал Арион. — Я же вижу» ты помнишь! — Он смотрел на меня жадным взором, горя желанием посмаковать любую мою реакцию. — Замечательный обычай сего города! И прибыльный, заметь, очень прибыльный! Не каждый, — тут он извлек на свет старую шутку, смакуя так, будто выдавал за свою, — может позволить себе визит в Коринф, а?
— Не всякого и потянет.
— Ты еще юна. И — неопытна. — (Он сказал это таким тоном, что я почувствовала себя оскорбленной.) — Но сама как страстная поклонница Афродиты…
— Нахожу, что это зрелище разоблачает само себя, — сказала я, насколько смогла, холодным и пренебрежительным тоном.
Что бы ни случилось, я не позволю этому обезьяноподобному существу увидеть меня в роли шокированной девственницы. Нет, не доставлю я ему-этого удовольствия!
Наши глаза встретились; я увидела в них все то не высказываемое прямо, но нескрываемое желание. Этё были глаза кобеля в состоянии возбуждения. Он рассмеялся; его губы скривились, обнажив два ряда зубов. Вот теперь я догадалась, с какой целью он привел меня сюда! Он сказал:
— Какое счастье, что я могу себе позволить посетить Коринф, хм!
Я зевнула всласть, прикрыв ладонью рот.
— Очень мило с твоей стороны.
— Ты не будешь возражать, если я… Как бы тебе это объяснить… отдам почести Афродите, хм? Это займет немного времени.
— Надеюсь. Только если будешь торопиться, не говори богине, что это из-за меня.
Он заколебался, как если бы хотел что-то добавить; затем резко повернулся и направил свои стопы к храму. Я наблюдала, как его малорослая фигура карабкалась по залитым солнечным светом широким мраморным ступеням, точно краб, спешащий на свидание к подруге; темные сицилийские черты Праксинои застыли в безмолвном презрении. Но, как ни странно, я почувствовала не омерзение, а неожиданный прилив жалости и сострадания…
Когда-то — возможно, много лет назад, когда я была в более нежном возрасте, — я почитала за этим ритуальным действом добродетель и силу; я видела в этом почтении к богине стремление к полному слиянию с божественным. Когда же оное действо открылось мне воочию, я не могла видеть ничего, кроме холодного сладострастия, осквернения божественного под бесстрастными лучами солнца. Я подумала: всякий мужчина, который столь распутно изливает свое семя в этом священном месте, оскверняет его. Здесь больное, изъязвленное сердце Коринфа — и это еще мягко сказано.
Тут я вспомнила одну любопытную историю — из тех многочисленных, что рассказывали о Периандре. Про то, как он (наряду с другими актами насилия, совершенными по взятии власти) отловил городских жриц любви, завязал §- мешки с камнями и утопил. Иные думали: ах, какой строгий ревнитель морали. Но здесь, в ограде храма, я воняла, как было на самом деле: он сам был содержателем веселых домов и, утопив несчастных жриц, просто устранил соперниц. Не удовольствовавшись этим, он превратил храм, посвященный богине, в обыкновенный дом терпимости, — и без сомнения, туго набивал золотом свои сундуки.
Сейчас, когда после того крайне неприятного эпизода минуло три десятилетия, я постаралась поведать о нем сколь возможно беспристрастно. Теперь я понимаю, что вела себя именно как шокированная девственница (каковой я тогда, в сущности, и была), просто в то время не готова была себе в этом признаться. Моя склонность осуждать отнюдь не вызывала восторгов — она забавляла Ариона (этого патетичного, старого, безобидного развратника!), и я подозреваю, что сама богиня — все знающая, все предвидящая — наверняка посмеялась над неуместной прямолинейностью своей двадцатилетней почитательницы. На свете существует столько различных видов желания, столько путей к поклонению и почитанию — кто я такая, что осуждаю этих мужчин в своем невежестве? Как смела я рассуждать, что своими действиями они оскверняли священное и что способ, которым они выказывали свое почтение богине, был неприятен ей?
Горестнее всего то, что я (боги, по каким моим личным соображениям — да лучше бы их тогда не было у меня совсем) прочла в их глазах чувства, которых они вовсе не испытывали, и, следовательно, винить их было не в чем! О неведомые мне путники, которых я никогда уже не увижу! Теперь, на пятидесятом году жизни, я приношу вам в качестве извинения нижайшее свое раскаяние. Не судите меня строго — ведь я и так наказана богиней соразмерно нанесенному вам тогда оскорблению.
А вот насчет Периандра я ничуть не заблуждалась. Время не изменило моего суждения о его нравах и ни в коей мере не уменьшило моего презрения к нему за все, что он творил. Помимо моего желания, Арион все-таки назначил нам встречу, и притом так настаивал на ней, что я подозреваю: Периандр повелел представить меня пред его ясные очи.
И вот в назначенный вечер я шагаю в сопровождении двух вооруженных стражей по лабиринту коридоров, где каждый звук резок и отдает металлическим звоном — топот кованых сапог по каменному полу, лязг ключей, отпиравших бесчисленные запертые двери, звон воинских доспехов, грохот засовов, — пока не оказываюсь в маленькой, скромно обставленной палате, с тяжелыми решетками на глубоких каменных окнах и бесчисленными светильниками, стоящими повсюду — на столах, в стенных нишах, а посредине с потолка свисает огромная мерцающая бронзовая люстра.
Хозяин палаты сидел перед нетронутой чашей вина и держал перед губами дольку апельсина, не решаясь взять ее в рот. Он был настолько не похож на то, каким я себе его представляла, что я, забыв обо всех правилах приличия, стояла и взирала на него, не веря глазам. Худощавый, ссутуленный, лысый, до синевы выбритый, с невзрачным пятнистым лицом и неуклюже свисающим носом в красных прожилках. Нижняя челюсть его была безвольной, вся в складках дряблого мяса. Несмотря на жару, он сидел укутавшись в тяжелый шерстяной плащ. Во все время разговора ни разу не посмотрел на меня прямо — его глазки бегали ко комнате, как будто выискивали заговорщиков по всем углам. Время от времени он пускал слюни и вытирал рот рукавом.
Сначала мы из вежливости обменялись парой общих фраз — он, безусловно, знал обо мне все, читал мои стихи и, по-видимому, беспокоился о том, чтобы я чувствовала себя хорошо. Позаботился ли Арион о хорошем жилье для меня? Нуждаюсь ли я в чем-нибудь? Не надо скромничать — тут он снова вытер рукавом свисавшую нить слюны. Коринф просвещенный город! Кто, как не он, превратил его в царство искусств и наук, куда со всех концов Греции съезжаются мудрецы, взыскуя его покровительства! Ну, разумеется, и юная поэтесса получит причитающуюся ей долю почестей. Ах, так ты к нам ненадолго? Мимоходом? Как жаль, как жаль! Ничего, как-нибудь в другой раз. Мне надо только написать. Ему лично. Ревматичные, подозрительные черепашьи глаза сделали отчаянную попытку изобразить галантность. Он издал тонкий трескучий смех. Стражи у ворот заерзали.
