Я глядела на поэта, скрестившего ноги, облаченного в свое уродство, словно в доспехи, и впервые почувствовала к нему одну только жалость. Жалость с легким налетом презрения. Зачем он держит путь на Сицилию? Явно не только для того, чтобы принять участие в музыкальных празднествах. Возможно, ветер, который благоприятствовал ему в Коринфе, теперь подул в другую сторону. Возможно, он хочет выведать, не сможет ли устарелая сицилийская землевладельческая аристократия, из которой сыплется песок, отвалить ему более жирный кус, чем Периандр. Интересно, каких взглядов он тогда будет держаться?
— Если судить по тому, что я слышала, Периандр не очень-то симпатичная личность, — сказала я.
— Не всему следует верить, что слышишь. К тому же он очень стар. Стар и сломлен горем. Смерть жены, ссора с сыном. Ты же не хуже меня знаешь.
— Да, — сказала я, — мне все известно. (В памяти возникли резкие, полные презрения слова тетушки Елены: «Человек, который способен избить свою жену ногами до выкидыша, после которого она вскоре умирает, — и все из-за гнусной сплетни, пересказанной ему наложницей, — такого едва ли можно назвать человеком с мужским характером».)
— Кстати сказать, — продолжал Арион нарочито небрежно, — будет правильным не говорить о причинах твоего изгнания, а еще лучше вовсе молчать о том, что ты изгнанница. Он довольно раздражителен на сей предмет.
— Все это звучит весьма тревожно. Может, мне лучше вообще не попадаться ему на глаза?
Арион снова заморгал и сказал:
— Периандр теперь не кушает аристократов. Они на него неплохо работают. Кроме того, — тут Арион изобразил широкую улыбку, — ему сказали обрезать только самые высокие колосья, помнишь? — Он оглядел меня с ног до головы с легкой усмешкой и добавил: — Думаю, ты будешь в полной безопасности.
Затем, надвинув на глаза желтую шелковую повязку, чтобы не мешало солнце, устроился спать.
Когда я вспоминаю Коринф, меня всякий раз охватывает чувство острой пугающей нереальности, будто мои воспоминания накладываются на некую картину, намалеванную умалишенным художником после кошмарных сновидений. Да, и в самом деле, есть что-то кошмарное во всем этом коринфском Истме, в этой цепи похожих на ослиные спины скал, протянувшихся между двумя глубоко вторгающимися в сушу заливами и нависшими над ними горами, в этой усыпанной галькой, продуваемой всеми песчаными бурями дикой земле, которая, благодаря своему географическому положению, стала главным во всей Эладе памятником людским амбициям и вожделениям.
В этом узком проходе, под сенью возвышающейся скальной цитадели, разбивались и обращались в бегство целые воинства. Ныне через этот узкий перешеек, где некогда Скирон[87] губил неосторожных путников, бежит каменный волок, проложенный Периандром от залива до залива. Днем и ночью упряжки волов тянут, будто египетских богов или троянских коней[88], цепочки судов — от Коринфского залива к Сароническому и от Саронического и Коринфскому, откуда они расходятся в бесчисленных направлениях. Кованные железом колеса натужно скрипят в глубоких мраморных колеях, хлопают кнуты погонщиков, пар от бычьего навоза смешивается с соленым воздухом Истма.
Высясь над черной влажной скалой, над изгибом восточной гавани, стоит Посейдон с дельфином и подъятым трезубцем. Его каменные глаза смотрят навстречу любой непогоде. Он виден издалека мореходам и кружащим под заливом чайкам. За густым лесом мачт видны белые, серые, лимонно-желтые дома, развернувшиеся веером по окрестным холмам. Мокрые набережные полны людского гула и гомона, таможенные склады и рыбный рынок сотрясаются от топота ног и выкриков продавцов и покупателей, похожих на крики попугаев. Им вторят удары молотков чеканщиков по меди и гусиное шипение опускаемого в воду раскаленного в горне металла. Вот свежевыкрашенные ткани — они так и пестрят красным, черным, зеленым и синим; вот корзины с остро пахнущей) соленой рыбой, а вот свежеприготовленные козьи сыры! со слезой.
А в этом ряду трудятся своими крохотными молоточками златокузнецы. Один поднимает голову — серое лицо, глаза, хранящие какую-то тайну, — и присматривается к ожерелью в виде плодов граната у меня на шее. Я прохожу еще две лавчонки, останавливаюсь у третьей и беру — о, что за чудо! — изысканнейшую брошь из горного хрусталя; внутри камня — вот высоты искусства! — крохотная, не длиннее сустава моего пальца, золотая фигурка: Фетида[89], несущая оружие Ахиллеса в Трою. Но что это я так размечталась, я же изгнанница! С тяжелым сердцем кладу дорогую вещь обратно на прилавок и шагаю далее. Праксиноя, словно черная тень, следует за мной.
Пляшут струи воздуха над печами для обжига кирпича, рядами сложены во дворах черепичины, переложенные слоями соломы; пальцы мои гладят матовую поверхность еще не обожженной терракотовой вазы. Запах влажной глины, поющие свою песню в солнечном блеске гончарные круги — сначала под искусными руками мастера комок глины растет вверх, затем у него раздувается брюшко, а потом уже пальцы одним прикосновением доведут дело до конца, придав изделию нужную форму, — и вскоре они навсегда утратят блеск мокрой глины. А вот вазописцы, погруженные в работу, отчего лица их кажутся похожими на птичьи; под руками у них горшочки с красителями. Множество рядов сосудов цвета буйволовой кожи, монотонный труд — как правило, повторение одного и того же: колесницы, воины, сцены охоты на диких зверей. Красные и черные изображения покрывают собой всю поверхность, не оставляя свободного пространства — еще бы, ведь чем больше намалевано, тем дороже можно продать изделие. Каждый уголок заполняется розетками, акантовыми[90] листьями. Что ж, умение показать товар лицом — тоже искусство! «А что, если заставить этого леопарда прыгнуть дальше? — задумается иной раз мастер, приступая к прорисовке контура. — Ну, так даже лучше — их потребуется не шесть, а всего лишь четыре!» Что ж, Коринфу не откажешь в умении творить искусство, продавать его на вывоз — и губить его.
Все здесь слишком громоздко, слишком ярко, слишком громко. Этот город, построенный на гальке, на блеске Золота, покупающий поэтов, музыкантов, художников, чтобы привлечением искусства делать большие барыши, он, этот город, изъязвлен, прогнил в самом сердце. Не город, а старая шлюха. Пролитой крови никогда не суждено высохнуть, пашня не родит новых колосьев на месте безжалостно срезанных. Вот старцы сидят в тени платана у фонтана, играют в шашки; глаза их насторожены и скрыты. Даже статуи на улицах и площадях и те смотрят вниз — они слишком осторожны, чтобы осмелиться высказать людям какие бы то ни было мысли. Лучше — наблюдать, ждать и выживать.
Я стояла на высоте свыше тысячи локтей, словно богиня, с развевающимися на ветру волосами. Моим подножием была нависшая над Коринфом огромная черная скала, похожая на спящего титана; подо мной расстилалась вся Греция. К северу высятся отдаленные, сияющие снежные вершины Геликона[91] и Парнаса[92], где особенно чист воздух, где поют прозрачные струи, обитают музы. А там, где Дельфы, — орлы кружатся над пророческим камнем, обозначающим середину мира. К востоку лежат острова Саронического залива, а далее горы Аттики[93], укутанные голубой тенью. К югу расположились Аргос[94] и Микены, а к западу, за темной ломаной полосой, густые леса Аркадии[95]. Я переводила взгляд то в одну сторону, то в другую, а мир — огромный, благодатный — гудел подо мной, точно огромный вращающийся волчок, и все это — ради моего наслаждения! Горизонты разбегались, небо расширялось — сияя ярче, чем добела раскаленная сталь в горне. Город, лежавший у моих ступней, сжался до ничтожных размеров — так, незначительная крохотная ранка.
…Арион догнал меня чуть позже. Послав меня вперед верхом на муле, он сказал, что поднимется пешком, — мол, ему надо размять ноги. Когда он добрался до вершины скалы, где я, опершись о каменный парапет, блаженствовала, позабыв обо всем на свете, я поразилась — на его испеченной солнцем смуглой матовой спине ни одной капли пота! Его черные глазки моргали, как у ящерицы, и вообще в это утро во всем его облике было что-то ящерицеобразное. От моих глаз не ускользнуло, что Праксиноя инстинктивно застывала при его приближении.
— Ну что ж, — изрек он. — Я так и догадывался. Предпочитаешь картины природы без фигур, не правда ли? — Его пушистые брови постоянно шевелились. — Ну так позволь мне восстановить равновесие. А ты права — редкостный вид, чрезвычайно редкостный вид! — Язык у него то и дело высовывался, как у ящерицы, облизывая губы, — У Афродиты много странных поклонников и поклонниц. Что ж, посмотрим, какая ты…
Он властным жестом поманил за собой. Поспевать за ним было совсем легко: он был на два-три пальца выше, но не более того, а значит, и шаг у него не длинней моего. Мы шагали по широким истертым ступеням, впереди нас двигались наши короткие тени. Мы шли мимо торговцев цветами с роскошными гирляндами, мимо разносчиков, торгующих благовониями, мимо мастерских, где делают свечи, мимо лавчонок, где торговцы с усталыми циничными глазами выставляли для продажи безделушки, шарфы и дешевенькие, ярко раскрашенные статуэтки богини, чей величественный храм возвышался над всеми нами на самой вершине скалы, с высокими колоннами, яркий от позолоты и настенных росписей. Здесь, в самой ограде храма, расположились менялы и торговцы свитками; некий одноногий торговец сидел у плетеных клеток, полных белыми воркующими жертвенными голубями; были тут и жертвенные агнцы (разумеется, тоже белые — как знак непорочности) в тесных загонах; рядом сидели прорицатели. Картину довершал слепой нищий, у которого на шее висела грубо намалеванная картина, изображающая кораблекрушение.
