О самом Никитине рассказывают настоящие легенды. Его одиночное заключение длится уже несколько лет, прерываемое ежедневными допросами, а может быть, и пытками. Тем не менее от него не сумели добиться ни одного имени его единомышленников. И это человек, посвятивший себя искусству! Он и его товарищи поднимали вопросы, которые не могли не обеспокоить императрицу Анну. Говорят, что они рассуждали о хлебных недородах и причинах затруднений с хлебом, которые возникли благодаря непомерной жадности императрицы. Анна решила взыскать с крестьян недоимки времен Петра I, хотя от этого отказалась и Екатерина I, и правительство ее преемника. Императрице и фавориту казалось возможным таким образом сразу наполнить государственную казну, в действительности же подобная мера привела только к народным волнениям.
В числе предъявляемых императрице обвинений есть и вывоз в Курляндию больших богатств. Вероятно, на этом настаивал фаворит. Общественное мнение взволновано переделкой больших серебряных рублей в маленькие по весу, истреблением дорогих пород рыб в низовьях Волги, тяжелым положением солдат и многими другими обстоятельствами, которые связываются с корыстолюбием семьи фаворита и других курляндцев. Дело дошло до того, что на площадях стали появляться подметные письма с объяснением действительных действий правительства. Со всеми этими событиями Анна связывает художника Никитина и возглавлявшуюся им факцию.
Не касаясь политической стороны вопроса, мне искренно жаль таланта Ивана Никитина. Во дворце мне довелось увидеть несколько принадлежащих его кисти портретов – покойного императора Петра I, императрицы Екатерины I и некоторых знатных особ. Они очень любопытны, хотя несколько тяжеловесны по колориту и манере письма. Дело вкуса, как говорят французы, однако дарование живописца не подлежит сомнению.
Думаю, это немалая потеря и для самой императрицы, которая переживает период увлечения портретами. Ее должны портретировать все, кто оказывается под рукой, – художники, скульпторы, граверы, медальеры. Она хочет видеть свои изображения самых больших размеров, в самых пышных одеждах и со всеми атрибутами царской власти, как будто утверждая этим свое правление. Нетерпеливая по натуре, она способна выдерживать портретные сеансы, и если бывает недовольна, то не своей внешностью, к которой глубоко равнодушна, а тем, как выглядит ее бесценное, залитое золотом и драгоценностями платье или переливающаяся бриллиантами корона. Не могу себе представить, чтобы в прошлом эта женщина не знала таких естественных движений женской души, как кокетство, стремление к красоте, желание нравиться. Но сегодня тщетно было бы их в ней искать. Богатство и власть сделали ее равнодушной ко всему остальному, что может так украшать и радовать человеческую жизнь. Удивительная женщина – регина Анна, как она любит себя называть.
Петербург. Зимний дворец
Императрица Анна Иоанновна, Бирон
– Ты бы, ваше величество, хоть платок поновее повязала – гляди, разлезся весь, застиранный.
– С чего это ты, герцог? Никак присматриваться ко мне стал? Аль на кого оглянулся в одночасье? Сравнил?
– Все-то вы со своим „оглянулся“. Есть мне время со всеми делами моими оглядываться. Дворец как-никак, придворные, слуги – не пристало царственной особе целый день в таком неглиже.
– Неглиже, говоришь? Вид, выходит, не тот? Тебе неугодный? Так вот что я тебе скажу, Финист ты мой, ясный сокол! Удобно мне в линялом капоте до вечера ходить, так тому и быть. Люблю голову ношеными платками повязывать – и буду. А для тебя хоть и старая, и немазаная, и простоволосая, и вот, вишь, взопрела – вот такая потная лучше всех буду. Лучше и краше, герцог! Потому что ввечеру одних бриллиантов на миллион на себя навешу, потому что платью моему цены не будет, потому что лошадям и каретам Анны Иоанновны короли все завидуют, потому что покоев таких разубранных, театру такого – вон три тыщи сидят, не дышат – никто в Европе не видывал. Потому что я есмь самодержица всероссийская! Куды ж тебе, волк худородный, от такого-то богатства уйти? Да и свято место пусто не будет. Не будет, герцог, уж поверь! Ты был ловок, а уж тут цельный черед таких ловких станет и помоложе тебя, и на язык поопасливее, и без жен ревнивых. Все сделают, лишь бы потрафить государыне, лишь бы на нее, как на икону, смотреть да любоваться. И целовать станут как самой желанной девки не целуют, и ночей недоспят – в чем хошь притворятся, а то и впрямь поверят. Ведь и так бывает аль нет, герцог?
– Это ты о ком изволишь? Не об Алексее ли Бестужеве, что все с ним беседы без меня ведешь, в сторонке шепчешься?
– Ах имечко тебе нужно, чтоб наперед, загодя счеты свесть? Ой, герцог, не на дуру напал, сколько лет знаешь, а узнать не сумел. Коли надо, во сне не проговорюсь, виду не подам, хоть все глаза прогляди. Меня-то жизнь всему поучила, да и с тобой, соколиком моим, тоже свое повидала. Только ведь всякому терпению конец приходит.
– Разве ж одно терпение между нами, государыня. Я, кажется…
– Это ты про то, что было? А прошлому-то никогда цены нет. Было – не было, прикажу забыть, никто и не вспомнит, и ты первый!
– Ваше величество, вам ли не знать моего сердца!
– Как не знать! Знаю, слишком даже знаю, а вот многого и знать не хочу. Сойдет как есть. Счастье – оно, может, когда девке на выданье пригрезится, в песне споется, а за тридцать-то бабьих лет такую сказку не унесешь, где там! Вроде ужились мы с тобой, вроде не хуже ты других. Вроде об интересе не одном своем – о моем тоже хлопочешь, вот и ладно, вот и не надо больше ничего. А про дела сердечные дурацких речей не веди. Или на подарках моих царских больно разбогател, на попустительстве моем власть надо мной почуял? Не обманись, гляди, герцог! Подарки захочу – отберу, а о власти и снов снить не будешь!
– Ваше императорское величество, ни сном ни духом не виноват я перед моей государыней. Разве слово какое дурацкое сорвалось. Отпустите всемилостивейше вину невольную, если в чем не потрафил, мыслей ваших не предугадал.
– Вот и запел петушок как положено – в суп-то не захотелось: еще бы покукарекать, зернышек жемчужных в навозе поклевать, больно много их у государыни Анны Иоанновны рассыпано. Да ладно. Скажи лучше, что насчет племянницы удумал, какую хитрость сочинил?
– Может, не ко времени разговор этот, ваше императорское величество? Может, неприятен он вам?
– Да нет, чего уж Не такая моя судьба, чтоб одних удовольствий от нее ждать, разве что наоборот. Говори, герцог.
– Я так полагал, ваше величество, имея в виду притязания европейских держав, кои с каждым из царственных женихов связаны, предложить партию здешнюю – чтобы принцессу браком сочетать с одним из ваших подданных. Тогда бы все в ваших руках было, и принцесса с супругом из воли вашей ни в чем выйти не могли.
– И какого ж женишка нашей королевне подобрал после всех-то наших переговоров и хлопотов?
– Если только вашему императорскому величеству благоугодно будет, мой младший брат…
– Что?!
– Наша семейная преданность…
– Погоди, погоди, герцог! Это значит, с цесаревной не вышло, за принцессу принялся. Тут к престолу путь еще короче. Престол, выходит, российский решили всем семейством навечно в свои руки забрать?
– Ваше императорское величество, дозвольте разъяснить преимущества…
– Не дозволю! Это выходит, как покойный князь Меншиков с теткой моей богоданной Екатериной Алексеевной: только подписала она, голубушка, последнюю волю в пользу дочери его в законном браке с Петром II, тут же от сладких конфет меншиковских богу душу и отдала. Завещает Анна Иоанновна, дура последняя, престол сынку племянненки своей, родится Бироненок, так и ступай, мать Аннушка, к отцу вседержителю, не копти больше неба – без тебя управимся! А себе какое место удумал, какую власть приготовил – не регентом ли при внучоночке стать решил? Молчать! Позвать сюда племянницу, принцессу Анну позвать! Живо!
Анна Леопольдовна – как же давно произошла наша с ней первая и такая неожиданная встреча…
Торжественная, пронизанная тонко отсвечивающей позолотой тишина Русского музея. Зал времен Петра I. Работы петровского пенсионера, живописца Андрея Матвеева. Этикетка – „Автопортрет художника с женой. 1729 год“. Обычные занятия со студентами по живописи XVIII века. Разговор об удивительном для тех далеких лет ощущении человека в почти неуловимом переливе настроений, о цвете, сложном, вибрирующем, будто настроенном на это душевное состояние, о технике – манере стремительной, уверенной, легкой, где скрытая за широкими, жидкими мазками первая прокладка цвета создает ощущение внутреннего свечения живописи. И вдруг нелепый вопрос: „А на сколько лет выглядит женщина на портрете?“
Анна Леопольдовна.
