– Ну а в Риме как дела? – спросил веселый Солари.
– А в Риме столпотворение вавилонское… – отвечал Алевиз. – Пьют и бесятся с утра до ночи. И во главе всего святой отец стоит. Теперь он придумал новую игру: назовет к себе куртизанок голых да своих гвардейцев и устраивает состязания в любви, причем победители получают из рук святого отца награду…
– Вот все о соединении-то церквей толковали, – тихонько засмеялся Солари. – В самом деле, если бы его святейшество Александра Шестого да здешнего Зосиму соединить, толк был бы!..
– Ну, что там Зосима!.. – пренебрежительно усмехнулся Иван, органный игрец, ставший настоящим москвитянином. – Зосиме только бы пожрать пожирнее да напиться, у него выдумки совсем нет. Это мужик простой, безобидный… Нет, а вот его святейшество-то со своими затеями, этот потешил бы православных!..
Все тихонько рассмеялись.
– Аристотель, поди-ка сюда… – позвал дьяк Федор Курицын Фиораванти, уже выпущенного из тюрьмы. – Великий государь насчет кирпича спрашивает…
Почтительно согнувшись, Фиораванти поспешил на зов…
А тем временем на Тайницкой стрельнице закоптевшей, над светлой рекой, сидело двое. Тихо беседуя, они точно не замечали ни страшного разрушения вокруг, ни нудного запаха гари и испражнений, ни пестрого и шумного табора погорельцев по берегам реки. Один из собеседников был маленький боярин Тучин, постаревший и точно изнутри лампадочкой освещенный, а другой – старец Нил в бедном монашеском одеянии своем, такой же черный, как и башня, на которой они сидели. Нил тоже заметно похудел, постарел, но силой напряжения чрезвычайного теплились его спрятавшиеся за мохнатыми бровями глаза. Он усердно трудился в глуши своей над «Преданием своим учеником о жительстве скитском». Недавно один из иноков-соседей взял у него творения иже во святых отца нашего аввы Исаака Сириянина да нечаянно и сожег свою келию и все книги, что в ней были. И вот Нил сплыл до Ярославля Шексной с мужиками на плотах, а затем пешечком притащился и в Москву, чтобы добыть тут нужную ему книгу… Нил очень сдружился с маленьким боярином и любил беседовать с ним: тот был дерз душою, и глубок, и светел, и мягок сердцем, как голубица. Сомнений Нила он не знал: его мысль нащупывала в безбрежных полях жизни все новые и новые пути, дерзала, окрыляясь, все более и без колебания рушила то, что по исследовании оказывалось негодным. Маленький боярин совсем не заботился о том, что будут о его откровениях думать люди: он ощущал душу свою как источник света, в котором, радуясь, может купаться всякий… Об этом говорили они и теперь, над светлой рекой, сонно текущей среди черных холмов вдаль. А вокруг, по развалинам, уже хлопотали люди, заботились, терзались, бранились…
– А разойтись розно да подумать над собой да над жизнью для них было бы во сто раз спасительнее, чем вся эта суета… – сказал Тучин. – Поди вот!..
Нил, потупившись белой головой в старой, местами прожженной скуфеечке, не торопился с ответом. Оба говорить не спешили. Среди безбрежнего кладбища душ, в пустыне жизни, они грелись один о другого…
– У нас обоих головы уже побелели… – тихо проговорил Нил, любовно следя глазами за ласточками, которые растерянно летали над тихой рекой туда и сюда. – И не должны мы давать сбивать себя с пути нашим же мыслям, а в особенности беспокойному сердцу нашему. Большинство людей не чует сердцем пустоты мира сего. Они радуются преходящими радостями его. Оно и понятно: вот, беседуя с тобой и наслаждаясь медом душевным, я в то же время болею душой за касаток сих, птичек Божиих, которые вокруг нас носятся, бедные, и тоскуют: в огне погибли ведь птенцы их… А когда у них все слава богу, какая радость, какое умиление в щебетании их милом!.. Что же за диво, что от касатки и на другую радость земную душа наша устремляется, да так, что ничем ты ее от радости этой не оторвешь? Что ты ни говори ему, что все пустота и тлен, он и слушать не хочет, не может слушать: он касатке, очам своим, сердцу своему больше верит. И вот дальше – больше, запутался он в сетях мира и глух стал для слова спасения, как вот эта стрельница каменная… Иной раз душой и смутишься: да уж нужно ли отнимать у них эти их радости детские? А второе: достоит ли обнажать пред ними то, чего очи их слепые все одно увидеть не могут?.. Помню я одного такого: открыл я ему многое о пустоте жизни земной – и плакал он так, что дивиться надо было, как не упали зеницы его со слезами вниз, как не урвалось сердце его от корени своего… Но вместо мира и радости царства Божия обрел он лишь великое страдание… И с тех пор стал я беречися и не тороплюсь, из милосердия, рушить то, к чему люди душой накрепко приросли…
– Да как же его не рушить, когда оно человека задавило? – проговорил Тучин. – Человек весь в путах, весь в плену и иногда и сам путем не знает, что делает. И ежели перед ними отступать, так они в такое болото тебя заведут, что и выходу не будет – ни тебе, ни им самим… И нельзя им уступать и йоты. Иди вперед, как указует тебе Господь, и ни на кого не оглядывайся…
Долго молчали.
– И как опять скроешь, – продолжал маленький боярин, глядя на реку светлую, – и зачем скрывать, что вы вот, старцы скитские, живую душу в дитя мертворожденное, в Церковь эту самую, все вложить тщитесь, а иосифляне, благодаря Церкви этой, стригут с невежд руно обильное? Посмотри, сколько богатств всяких, этой грязи земной они по случаю кончины мира нахватали… И то же и в Европии было разыграно со светопреставлением, которое там в тысячном годе ждали. И все дарственные монастырям там так и начинались: adventante mundi vespera, что по-нашему значит: егда приближается вечер мирови… Одни, как Франциск ихний, когда нечего было подать нищему, последнее Евангелие отдавал ему, а другие, как папы, сокровища собрали невообразимые… Вы их воскресить хотите, а они пожирают вас… Вы победить не можете потому, что не пойдет за вами человек, а они победить до конца не могут вас потому, что, как только они вас сожрут, они и сами сейчас пропадут, ибо вы-то и есть тот дух, который закрывает собою утробы эти…
И опять замолчали…
– А против вольнодумцев волна злобы опять подымается… – сказал Тучин. – Геннадий наш Новгородский да Иосиф Волоколамский требуют от государя жестоких кар за всякое шатание в вере. И Геннадия попики на Москве все похваливают: подобен-де он льву, который пущен бысть на злодейственные еретики, их когтьми своими растерзая и о камень разбивая… И Иосиф не отстает: дай ему только волю, он всех своими руками передушил бы… И только старый греховодник Зосима отпор им дает! «Достоит я проклятию предати и сослати на покаяние под стражу, зане мы от Бога не поставлены на смерть осуждати, но грешные обращати к покаянию…» Да, пришло время, что даже Зосима может понадобиться обращати людей к покаянию…
И, подумав, тихо уронил Нил:
– Человек, который, как Зосима, ни во что не верит, много для людей легче тех, которые слишком уж крепко веруют в правоту свою…
– Это верно… – согласился маленький боярин. – Но спился он совсем. Князь Василий Патрикеев сказывал мне, что государь думает, как бы отстранить его от дел совсем без обиды для старика и без порухи для великого сана его…
– Ну, сан!.. Сан у всякого человека один: человек… – уронил Нил, но оборвал: – А что князь Василья-то опять не видно?..
– Он мало теперь на людях бывает, а сегодня поутру и вовсе в свои вотчины выбыл… Мятется он душой, словно отравленный, и ни в чем не находит он тихой пристани сердцу своему…
Над мертвым городом носились молчаливые, печальные ласточки в поисках за навеки утраченным, а в черных развалинах копошились, кричали и ссорились из-за всякой дряни люди…
XXXVII. Место счастливого
Князь Семен Ряполовский опозднился у великого государя: в Литву наряжалось опять важное посольство, и великий государь сам наставлял послов, что им там говорить. Послы обязаны говорить только то, что им было приказано, а что их сверх того спрашивали, они отвечать отказывались и отзывались незнанием. Князь Семен был сумрачен. Великий государь точно по рукам и по ногам всех советников своих связать хочет: на Руси должна только его воля твориться. Но умное, энергичное и красивое лицо князя сразу посветлело: в сенях увидал он свою любимицу Машеньку. Из очаровательной девчурки, которая была радостью всего дома, незаметно выросла девушка-невеста. Отец в ней души не чаял и рядил ее словно царевну из сказки. И теперь он невольно остановился, любуясь этой стройной девичьей фигурой и прелестным личиком, красоту которого оттеняла лента из позумента с жемчужными поднизями. Длинная русая коса была перекинута через плечо наперед, и ясная улыбка, как вешняя зорька, грела и нежила отцовское сердце.
– Что ты как запоздал, батюшка? – спросила она. – Я уж и думать что не знала…
