Ознакомительная версия.
– Что же это, Борис Николаевич, – сказал он, наконец, снимая очки и надувая щёки. – Вы что же, порядка не знаете?
– О чем вы, Петр Фёдорович? О порядке в нашем беспорядке? – пробовал пошутить Мокашов, но Невмывако не был настроен шутить.
– Завизируйте у секретаря, – протянул он заявление обратно, – согласно графику отпусков.
В графике Мокашова не было. Потому, – объяснила секретарша, – что его не было в прошлом году, а в прошлом, потому, что не было в позапрошлом.
– Ничего, не падай духом, – советовал Вадим. – Ещё можно подписать у Воронихина. А не выйдет, и у БВ.
– Вадим, а ты ему скажи. Он тебя послушает.
– Петр Фёдорович? Как бы не так. Я к нему раз с командировкой пришёл. Вот так, до зарезу нужно. А он мне: "Зачем вы едете? Задержитесь, я с вами договор пошлю". "Да, срочно это, Петр Фёдорович. Не могу я ждать". "Ну, тогда я не подпишу". Сказал я ему тогда, что о нём думаю.
– Меня он всё на совещания посылал, – вмешался Славка. – Я говорю: "Не наше это дело". А он мне: "Звонили, просят". "Да, не по нашей это части". "Звонили, значит надо". Я говорю: "Если, Петр Фёдорович, я стану бегать на все звонки, вы меня больше не увидите. Не могу я на каждый дребезг реагировать. Вы должны фильтровать, а не отслеживать. Или пусть звонят тогда прямо мне". "Вы меня не учите. Лучше собирайтесь и идите, если не хотите попасть в приказ". "Но зачем же, Петр Федорович?"
– Вот и толкуй с ним. Сходи к Воронихину.
– Может вместе пойдём?
– Я этим не занимаюсь, – отмахнулся Воронихин.
– Зачем я буду график ломать, – открестился Невмывако, и остался один БВ.
Викторов сначала и слушать не хотел. "Отпуска с Петром Фёдоровичем. Потом, скоро комплексные испытания".
– Вот до комплексных и получается окно, – говорил Вадим. – А понадобится, Борис Викторович, мы его из отпуска вызовем. А, может, не понадобиться.
– Может, не понадобиться, – согласился БВ. – Хорошо, зовите Невмывако.
– Приставали к вам эти анархисты? – спросил он Невмывако.
– Приставали, – покосился Невмывако.
– А теперь они ко мне пристают. Может, отпустим их в отпуск: спокойнее станет.
– Да, ведь график, – сказал Невмывако и вздохнул.
– График – дело серьезное, – улыбнулся Викторов. – Но, может, изыщем возможность…
И получалось, что Викторов не приказывал, а просил, и тогда каждому хотелось отличиться. И Невмывако сделал вид, точно ему понравилось это слово, и он несколько раз со вкусом повторил: изыщем…
– … а начнутся испытания, и возразить будет нечем. В отпуск мы вас пускали…
– Узнает тогда, как в отпуск уходить, – вставил удачно Вадим.
Все рассмеялись, и всё было решено.
Решено и подписано. Но были ещё дела и предотпускная горячка, и билеты, которые по случаю сезона совсем невозможно достать. А в последний день денег не было в кассе. Давали только командировочные, задерживая отпускные, и всё висело на волоске. Но выручили Вадим и Славка, и Мокашов уже попрощался, собираясь уходить. Но вошел Воронихин, спросил:
– Вы в отпуск собираетесь?
– Собираюсь – не то слово, Владимир Павлович. Я уже в отпуске.
– Можете сдавать билет. Я вас не отпускаю. И ещё выговор вам объявлю. У вас выпуск справки по расходу рабочего тела.
– Не было этого. Я в начале месяца сам план смотрел.
– Этого не было в начале месяца. Это поправки ведущего.
– Я ничего не знал.
– Об этом говорилось на оперативке. Обращайтесь к начальнику сектора: отчего он вам не сообщил?
Потом разговоры с Вадимом, Маэстро и Воронихиным о том, что Маэстро возьмет этот пункт на себя, и, кроме того, он не исчезает бесследно, а оставит адрес: можете вызывать.
– И вообще сейчас положение серьезное. Как вы можете, Вадим Павлович, так легкомысленно отпускать людей? У вас что, нет работы? – сказал в заключение Воронихин.
Утром следующего дня Мокашов уже был во Львове. Самолет прилетал удачно, прямо к поезду, отправлявшемуся на Рахов.
От всего путешествия на сидячем поезде осталось воспоминание: поезд шёл через зеленый тоннель. Зелень была яркой, ядовитого цвета, как в первых фильмах цветного кино.
Он дремал, временами выглядывал в окошко. Поезд натужно кряхтел. В стороне, над какой-то трубою полыхал огонь. И по тому, как долго подъезжали и удалялись от него, а потом он снова появлялся с разных сторон, становилось понятным, как извилист и сложен путь в этих одинаковых, похожих горах, где кругом все было зелёным, только мазанки неправдоподобно ослепительно белы.
В Яремче поезд стоял не более минуты. От станции он сворачивал в сторону и сразу же грохотал головными вагонами по невидимому за поворотом мосту. Солнце ещё выглядывало в долину, вытягивая длинные, цветные лучи. И приземистое станционное здание со стороны путей выглядело розовым и теплым, а со стороны привокзальной площади холодным и белым до синевы.
Он пошел не спеша по единственной улице. По обеим сторонам ее росли огромные деревья, такие гладкоствольные, точно перед самым его приездом с них содрали кору.
… Отчего это так? Отчего дорога в первый раз кажется длиннее? От обилия впечатлений? Потом, во второй раз, она покажется короче, потом ещё короче, пока не станет такою, какая есть. А что сейчас в Краснограде? В Краснограде ночь…Он вспомнил всех знакомых и каждого в отдельности. Неожиданного в своих суждениях Взорова, Вадима, веселящегося по любому поводу, точно в этом и состоит его жизнь. Славку, Маэстро и Севу, с его желанием защититься, что неизменно вызывало смех.
– Себастьян, я предчувствую, что ты скоро защитишься, – встречал его Славка.
Это конфузило и льстило Севе, и он говорил, пытаясь сдержать улыбку:
– Предчувствия бесполезны, писал Дидро, события развиваются независимо от них.
– Это ты о чём? – радовался Славка.
– Неужели непонятно? – вмешивался Вадим. – Он хочет сделать свою диссертацию в виде диалога, на манер бесед Даламбера и Дидро.
И, конечно же, все, как правило, смеялись, а потом опять бегали с озабоченными лицами, надрывались у телефонов, разворачивали на столах синённые чертежи, ходили в столовую обедать. Словом, жили и поступали, как вчера, позавчера, неделю назад, а, может, даже месяц и год. Но в его собственном поведении в последние дни наблюдалось заметное изменение.
Теперь он меньше обращался к Вадиму. Не то, что он боялся снова услышать, что сапог всегда сапог, а просто в отделе признали уровень его самостоятельности. Теперь он больше боялся не столько всеобщего внимания, сколько споров с самим собой.
“Уметь бросать, – уговаривал он себя, – очень важное свойство. Бросать во время, чтобы не превратиться в Севу и Васю, хотя он себя временами ощущал и Севой и Васей, но считал, что сумел всех удачно обмануть и ему временно поверили”.
Васю-Мешка Сказок называли ещё в отделе гением нештатных ситуаций. Он и сам рассказывал, что ему постянно и феноменально не везло. Отменяли программы, были неудачны испытания, ни один проект, по которым он работал, не пошёл в лёт. Он стал осторожен и никогда не верил в успех. Но верил в других, в том числе и в Мокашова и передавал ему свой опыт. Когда Мокашов спрашивал, Вася смущался и начинал объяснять.
– Это ведь просто…
Советы давал по любому поводу:
– Нельзя, например, уходить надолго в отпуск. Отвыкнут, и дело без вас пойдёт. Запросто можно отстать. Получается, что для дела вы не нужны, раз без вас сумели обойтись…
Он мог казаться странным и ненужным, слоняющимся по коридорам и рассуждающим, когда требовалось решать. Но Вася был необходим. Он был частичкой их сложившегося коллектива, о котором Мокашов теперь говорил: "наш коллектив… кого у нас только нет, но ни одной сволочи…" И Вася был его частичкой; может, отрицательной, но что-то скрепляющей и необходимой, как наряду с положительным ядром в атоме имеется отрицательный электрон.
А Славка смеялся над ним:
– Ты не создан для подчинения. Ты создан начальником. Но для начальника нужно многое. Нужно дело, своё и с большой буквы. Дела у нас, правда, не мелкие, хотя как посмотреть.
Не мог же он всем рассказывать, что уже выбрал и от него требуется следующий шаг. Он вспоминал всех, и это теперь было ему приятно, но он также понимал, что следующий шаг будет шагом в сторону, ото всех. Кому-то придётся заполнять пустоту. А Инга? Лучше не думать о ней. К чему напрасно мучить себя? Он пробовал вспомнить её лицо, но ничего не получилось. Оно возникало отдельными чертами, и улыбка выходила грустной улыбкой чеширского кота.
Дорога шла меж домов и деревьев. Там, где кончались дома, с шоссе сворачивала тропинка. Она петляла под мостами, вдоль бурной, пенящейся и шумящей реки. Затем сама взбегала на мост, карабкалась, поднималась, бежала до тех пор, пока не натыкалась на темное деревянное здание ресторана, на каменной террасе которого и днем и ночью горели цветные фонари. Тогда она двоилась, огибала здание, сливалась, миновав его, на узком, вытянутом над водопадом мосту, и только за ним, ширясь и одеваясь в асфальт, спешила к нарядным деревянным зданиям пансионата, выглядывающим из-под высоких черепичных крыш.
Ознакомительная версия.
