шли церковные чины со знаменами, несли на носилках деревянные статуи святых Яцека и Станислава — покровителей Малой Польши, и, наконец, двигалась повозка в виде ладьи, в которой восседал в полном облачении Савва Турлецкий.
Дети действительно стояли с цветами, а девы с ветвями, но почему-то цветы не летели под ноги шествию.
«Сигнал, что ли, забыли дать?» — нахмурился его преосвященство и поднялся в ладье, чтобы благословить народ. Едва епископ встал, как в него полетели цветы, но к цветам было прицеплено еще кое-что: дохлые кошки и дохлые крысы, тухлые яйца, кочаны провонявшей капусты, коровьи лепехи, конские котяхи…
Девы, вместо того чтобы устроить свод из веток, стали лупить монахов и священников. И такое пошло безобразие, такая пошла вонь, такой сатанинский смех, что монахи кинулись бежать, как бараны, сквозь строй детей и девиц, получая свою порцию гадости и побоев.
Укрывшись за стенами замка и еще не стерев с лица и одежды нечистот, епископ с бранью накинулся на командира наемников:
— Куда вы смотрите! Почему допустили надругательство над священством? — и приказал: — Немедленно поставить виселицы. Две дюжины виселиц. И чтоб ни одна не пустовала!
Смех перешел в рыдания, солдаты вышли из-за стен и стали хватать людей, но рыдания тотчас заглушила пальба. Явились казаки и отбили своих.
Ночью Савва Турлецкий с пани Деревинской бежал потайным ходом в разоренный дом над озером и оттуда через заходившую ходуном Украину в Варшаву.
6
Павел Мыльский, отпустив повод, ехал над рекою, и сердце у него билось, как бьется птаха в ладонях. Страшно ему было и хорошо. Оттого хорошо, что наконец-то Бог привел в родные края. Только чем оглоушит родина непутевая? Может, и грех такое о родине сказать, — сами, знать, непутевые, коли покоя нет, да ведь родина — не земля, не вода, не небо. Родина — это сразу все: и земля, и вода, и небо, и люди, и дома, птицы на деревьях, скот на пастбищах, запах дыма, запах еды, запах питья, запах волос любимой… Потому что все это на земле неодинаково, все не так, как за соседним бугром.
У старых ветел, где когда-то высекли бедную Куму, Павел сошел с коня, напоил его и сам напился.
Вот тут, за увалом, стоит его родное село Горобцы. Века стоит… Стояло, покуда Вишневецкий не спалил.
Павел вспомнил атаку на казачьи окопы, и как потом пришлось удирать, тащить на горбу своего разорителя.
«А к тебе, князь, я за своей наградой еще наведаюсь, — подумал Павел. — Мне второе сельцо сгодилось бы. Пора ведь и остепеняться».
Тоска сжала сердце. Ну вот выедет на бугор, а там, за бугром, — ковыль.
Подтянул подпругу, огладил коня ладонью: медлил, боялся последних шагов. Сел в седло. Поехал, поглядывая по сторонам.
Вот они, Горобцы!
И понял, что ошибся. Это было другое село. Ни панского дома, ни бесконечной улицы. Вместо церкви — сарайчик с маковкой.
Пан Мыльский дал коню шпоры и поскакал, угнув голову в плечи. Подумалось: так, наверное, призраки по земле скачут, покоя ищут.
И вдруг Павла осенило: «Господи! Какие я собирался Горобцы увидать? Прежних-то нет! Нет их! Спалили, перепахали».
Тихонько натянул повод. Конь перешел на шаг и стал.
Павлу захотелось, чтоб он и вправду ошибся дорогой и заехал не туда. Мать могла и не добраться до Горобцов. Шляхту ведь и били, и топили…
Рука нащупала пистолеты на поясе. Хозяйничать явился? Земли захотелось? Получай землю.
Помереть ему не страшно было, да только по-дурному помереть кому же охота?
Павел спрыгнул с коня и увидал: белый камень. Из-под земли выпирает. Потянул коня за узду, подошел к тому камню, нагнулся, потрогал. Камень был не теплый, не холодный.
«Как рыцарь на перепутье», — подумал о себе пан Мыльский с усмешкой и вдруг понял, что так оно и есть, на перепутье.
Снова потрогал пистолеты. Проверил заряды, подергал саблю в ножнах. И услышал — поют. Детишки поют.
Гусе-гусе гусенятко!
Визьмы мене на крылятко…
И только теперь увидел: гуси летят на юг.
Пан Мыльский поставил ногу в стремя, взлетел в седло, поскакал. У дороги, в канаве, спрятавшись от взрослых, от ветра, сидели три дивчинки.
— Это Горобцы? — спросил он.
— Горобцы.
— А пани Мыльская в которой хате живет?
— У нее хаты нема, — сказала одна девочка.
— Нема? — переспросил Павел, и сердце его полетело в пустоту.
— Она в хоромах живет.
— В хоромах?
— Вон на горке!
— На горке?! На горке она живет! — Павел хлопнул ладонью по крупу коня и поскакал через село, видя лишь горку да большой дом из белых новых бревен.
Уже у крыльца опамятовался: не сгубить бы старушку нежданным своим появлением. Послать бы кого к ней, чтоб подготовили. Он спрыгнул на землю и стоял в нерешительности. Дверь отворилась.
— Мама, — сказал он. — Это я.
Виновато сказал, будто своей волей шастал по белу свету.
— Бог не оставил нас, — сказала пани Мыльская, сходя с высокого крыльца и обнимая сына. — Ступай в дом, я поставлю коня.
7
Уже на другое утро Павел Мыльский впряг вола в соху — его подарили односельчане пани Мыльской — и пошел пахать под пар землю, какую отвели им с матерью новые хозяева жизни.
Узнав от матери, какое существование им теперь предстоит: сам паши, сей, убирай, молоти, — вскинулся было в ярости, как лев, но мать сказала ему:
— Эти люди спасли меня от смерти. Дали мне кров, зерно, одежду, поле. Я не хочу им зла. Я хочу жить с ними в мире.
— Так кто же мы теперь? — спросил Павел, не поднимая голоса. — Шляхта, казаки, крестьяне, рабы?
— Шляхту в Горобцах не потерпят, перебьют. В казаки же не примут, помня, что ты воевал на другой стороне. Крестьянствовать мы не сможем. Крестьянская работа умения требует.
— Так кто же мы?
— Люди, Павел. Нам разрешено здесь жить и кормиться… — Она сказала это и замолчала, в печали подняла глаза на сына. — Уйдешь?
Сел, безвольно опустив руки.
— Мама, я с тобой хочу быть. Дома. Я устал.
Теперь Павел шел за волом бороздой, налегая на соху. Старая пашня хоть и заросла, но целиной не успела стать. Он вдруг признался себе, что всю жизнь его манила тайна крестьянства. Князья строили замки, воевали, хитрили, добиваясь почестей, а вместе с ними вся иерархия «лучших людей» хитрила, воевала, добивалась, но чего? А эти трудолюбивые пчелы были верны одной земле. Они всё пахали, всё сеяли, косили, молотили… И ведь это за них, за трудолюбивых
