и счетами, он гонялся уже почти с остатком. Подходил час, когда, став бесполезным, имел право быть выброшенным за дверь, чтобы напрасно не мешать. Он сам предчувствовал, что это долго продолжаться не может.
Анна через Славского, остающегося в связи с банкиром, у которого Орбека временно положил капитал в депозите, знала уже о его исчерпанности. Пристальный надзор над несчастным должен был быть с каждым днём всё более строгим, когда неминуемая катастрофа приближалась быстрыми шагами.
Протянулась, однако, развязка несколько месяцев, потому что Орбека, исчерпав грош и стараясь отсрочить отправку, продавал потихоньку всё, что имел, одалживал, проявлял чудеса, хватая деньги со всех сторон.
Тем временем Мира потихоньку также через сильные протекции выхлопотала себе замену пожизненной пенсии, которую бы потеряла после выхода замуж, на один раз выплаченный капитал. Пока это ей сделать не удалось, американцу заткнула уста и старалась холодного купца влюбить в себя до безумия. Это ей вполне удалось. Есть это аксиомой, что женщины, которые сами из-за какого-то сердечного увечья любить не могут, умеют пробудить самую живую любовь, поддерживать и поднять до непомерной силы. Для них есть эта дело теории, расчёта, умения, проведённое с неумолимой логикой. Как добрый доктор, знают они симптомы, ведают, какие следуют друг за другом, что означают, к чему ведут, и на всё имеют подходящие лекарства. Улыбка, слово, поцелуй руки, даже дозы доверчивости либо суровости, милости и гнева весят отлично и так точно, чтобы вызывали ожидаемый эффект.
Дела приближались к концу, Мире должны были заплатить капитал, Хризостом согласился обменять доллары на франки и переехать в Париж, достойный Валентин, лихорадочно занятый своим крахом, ни о чём не догадался, ничего не видел ещё. Одного вечера, когда в этот день как раз Мира послала с навязчивым кредитором счёт в несколько сотен дукатов Орбеке, которого тому нечем было заплатить, пан Валентин притащился к её двери как несчастный виновник.
Он был ужасно подавлен. Кредитор, которого он напрасно умолял о поблажке, вернулся к Мире с упрёками, та побледнела от гнева и чуть ли не ярости. Велела позвать Орбеку, он пришёл как на казнь.
Все разошлись, никого в покоях, кроме него и её.
Увидев несчастного, стоящего в углу, она побежала к нему нетерпеливая, разгневанная.
– Что это такое? – воскликнула она. – Почему Вернер не оплачен?
– Я не имел в эту минуту… – шепнул тихо Орбека.
– Но как же можешь не иметь! Ты знаешь, что мне деньги каждую минуту нужны! Что ты всегда должен иметь наличными.
– Но не имею, не имею уже ни шелунга, – отозвался понуро Орбека, – не имею, потому что отдал тебе всё, всё…
– Мне! Мне! А это забавная вещь! Мне! – воскликнула она полунасмешливо.
Орбека поглядел на неё, остолбенелый.
– Мне? – добавила она. – Что это? Как ты это смеешь говорить? Мы жили вместе, мы совместно тратили. Мне! Но я не видела твоих денег… ты с ума сошёл, пожалуй…
– Но смилуйся, – ответил бедняга, – ты все выплаты отсылала ко мне.
– Какие? Какие? Какие-то жалкие, глупые, мелкие расчёты, – она крикнула возмущённо, пожимая плечами. – Ты никогда и когда имел большое наследство, не умел распоряжаться. Я знала, чем кончится этот беспорядок. Кто хотел, выхватывал из твоего кармана. Как это? С продажи Кривоселиц уже нет ничего? Ничего?
– Ничего – ни шелунга, – сказал в отчаянии Орбека, – ничего…
– И что же теперь предпримешь? – спросила холодно, наивно женщина, отступая от него.
Орбека не мог ответить на такой цинизм, деланную или специальную простоту, не мог сопротивляться, опустил голову.
Была минута какого-то странного, унылого молчания. Мира прошла пару шагов и обернулась к нему.
– Забыла вам сказать, – отозвалась она изменившимся, сухим голосом, – что я с бароном (сделала его им уже по-быстрому) бароном Клапкой, который есть моим наречённым, уеду в эти дни в Париж.
– А я? А я? – спросил ошарашенный Орбека.
– Я как раз и спрашиваю, что ты будешь делать?
– Не знаю, – сказал Орбека, – не знаю.
– Всё-таки ты должен был догадаться, знать – что я выхожу замуж.
– Замуж! Замуж! – повторил как бы бессознательный Валентин.
– Что же в этом такого удивительного?
– Удивительного, да, ничего, – шептал прибитый Орбека, – ничего.
– Всё-таки ты сам говорил мне столько раз, что я не старая, хоть преждевременно прикидываюсь старой, уже так остаться не могла.
Она говорила так прерывисто, смеясь, бранясь, болтая, но Орбека не слышал и не слушал… в голове у него помутилось – он почувствовал, что этот новый удар стукнул его так, что он перестал быть паном воли и мысли, – машинально повернулся к двери, медленно, и вышел.
Что делалось в его бедной голове, как дошёл до шага, который, наверное, считал окончательным спасением, трудно было бы объяснить. Скорее инстинкт, чем разум, им управлял. Шатающийся, как пьяный, он сошёл с лестницы вниз, постоял минуту, опираясь о ворота, потом засунул руку в карман и, найдя в нём последние пять дукатов, которые в этот же день взял за старые нарядные часы, пошёл задумчивый всё живее, всё сильнее, спеша… в игорный дом.
Орбека не играл никогда в жизни, мысль попробовать и побороться с судьбой приходила ему первый раз.
Всем в то время были известны те почти публичные, открытые для каждого золотые и серебряные залы, в которых безумная игра не прерывалась день и ночь. Хотя это были чьи-то частные дома, входил туда кто хотел, играл, кому было что поставить, та только была разница приглашённых и незнакомых, что первым хозяин давал кредит, любезно помогал в крахе, принимал от иных фанты, дома и имущество на слово, вторые играли наличными.
Люди самых больших имён держали банки и люди самых красивых имён доигрывались до рубашки. Не один входил богатым, а выходил нищим.
Орбека тем же инстинктом, который навязал ему эту мысль, попал в один из самых значительных игорных домов; он знал немного хозяина. Там никто на него внимание не обращал, пришёл, схватил карту, валяющуюся на полу, и подвинул на неё свои пять дукатов.
Он уставил на неё глаза, как на радугу, стоял… она выиграла раз… выиграла другой… прошла третий. Тогда, сам не зная как, он схватил снова другую карту со стола… перебросил всё выигранное… ждал. Счастье ему, согласно поговорке, служило… ещё удвоил выигранное.
Эта сумма была уже значительная, чтобы обратить на него глаза; играл дальше, всё более неумело, но лихорадочно, машинально, под властью какого-то вдохновения, непонятного ему самому. Через несколько минут собранные деньги выросли в несколько сотен и тысяч дукатов.
Тогда Орбека встал, сгрёб это золото, отбросил из них ещё пять
