— Дайте рвотное и побыстрее… и согревайте его… Завтра утром посмотрим…
Он вышел с выражением лица, не предвещавшим ничего хорошего.
На следующий день Шарль был уже безнадежен. Наступило полное изнеможение. Рвотное дало мало эффекта, и врач, вернувшись с утра пораньше, не смог рассеять сомнения в сложности случая.
Шарль только на короткий срок пришел в себя, чтобы сказать Люси, чью руку он сжимал своей холодной как лед, влажной и дрожащей рукой:
— К счастью, моя бедная Люси, перед нашим путешествием я осмотрительно сходил к нотариусу, продиктовать мои распоряжения… Люси, ты не будешь нуждаться ни в чем… когда меня не станет…
Рыдания Люси вынудили больного прерваться, скоро он вновь заговорил слабеющим голосом:
— Нужно продолжить то, что мы задумали… В путешествие, которое мы хотели совершить вместе, ты отправишься без меня, но обязательно это сделаешь… Ты должна найти нашего ребенка… Вы не будете ни в чем нуждаться, вырасти его честным человеком и добрым сыном… Ему предстоит заменить меня подле тебя… Может быть, он узнает обо мне, когда станет взрослым… Расскажи ему о его отце… Расскажи, что я очень любил его… Расскажи, что я уже отправлялся в путь, чтобы найти его, вновь увидеться с ним, когда меня унесла смерть… Скажи ему…
Икота скрыла последние слова умирающего. Его тело заледенело. Приближался неумолимый конец.
В последний раз он открыл глаза и прошептал:
— Мама!.. Пошлите за моей матерью!..
Затем его голова дернулась, и Шарль потерял сознание.
Когда прибыла жена маршала, которую вызвала Люси, он уже скончался.
Бедной женщине оставалось лишь на коленях возле постели бездыханного сына прошептать несколько слов прощания, ибо она никогда не знала ни одной молитвы.
В присутствии свекрови Люси держалась незаметно. Ей хотелось дать безутешной женщине как следует выплакаться.
Уходя, жена маршала заметила Люси, та склонилась перед ней в глубоком реверансе. Мадам Лефевр сухо кивнула и бросила на нее взгляд, не обещавший ничего хорошего. Всю вину за смерть своего сына она возлагала на Люси. Матери часто несправедливы в горе…
Этим утром в очень хорошем настроении Наполеон принял своего врача Барри О’Меара. Он расспрашивал его не о своем здоровье, так как чувствовал себя неплохо и довольно бодро, а о новости, которую ему сообщил дворецкий Киприани.
Этот преданный слуга расстарался добыть несколько английских и итальянских газет, предложив выпивку матросам «Воробья», брига капитана Батлера, зашедшего на Святую Елену по пути из Капской провинции. В одной из газет упоминалось о решении, принятом австрийским императором относительно сына Наполеона, лишавшим его права на наследование герцогства Пармского.
— Я вовсе не огорчен решением тестя, — сказал император своему врачу. — Я предпочитаю видеть моего сына простым дворянином, имеющим достаточно средств, чтобы занимать достойное положение, нежели монархом маленького итальянского герцогства.
Он понюхал табак и, удобно положив ногу на ногу, прошептал:
— Быть может, императрица огорчена тем, что ее сын не сможет наследовать ей, но меня это не трогает! Наоборот! Я не знатного происхождения, а теперь не так уж знатен, впрочем, для меня это вовсе не имеет значения. К чему моему сыну хвастаться пустыми титулами? С моим именем я дал ему самый блестящий титул в мире. Пусть он опасается только одного, чтобы его не отняли и не вырядили мальчика в какую-нибудь нелепую ливрею старых монархий…
— Я полагал, что вы принадлежите к древнему итальянскому роду.
Император засмеялся:
— О, да! Меня всегда пытались соединить с когда-то жившим подестой[2], даже с наследником греческой империи, римскими Бонапартами, Константином, более или менее багрянородными. Другие говорили, что я потомок Железной Маски, старшего брата Людовика XIV… Но все эти выдумки с целью низко польстить мне превзошел труд моего тестя.
Наполеон взял другую щепоть табаку и с насмешкой продолжал, время от времени кладя ногу на ногу или меняя позу, что было у него признаком хорошего настроения:
— Представьте себе, император Франц, придающий большое значение генеалогии, древности происхождения, испытывал живейшее желание доказать, что я происхожу якобы по прямой линии от одного из тиранов Тревизо… Вы слышали об этом?
— Конечно, когда Ваше Величество женились на эрцгерцогине.
— Да, он хотел положить в свадебную корзину свиток древних дворянских грамот, более или менее апокрифических. Он задействовал целый мир архивистов, секретарей, палеографов, писцов, чтобы навести справки о древних дворянских титулах. Францу показалось, что он открыл моего предка в подесте Тревизо, и написал мне лично, спрашивая, не захочу ли я позволить обнародовать результат его важных поисков, облеченный во все официальные формы.
Наполеон задумался и не сразу продолжил:
— Вы представляете меня, происходящим от подесты?.. Я категорически отказался. Он настаивал и написал мне снова: «Позвольте мне сделать это, вы будете в стороне от всего». Я ответил, что никто не поверит, будто документ, представляющий меня потомком монархического рода, был подготовлен без моего участия. Итак, я наотрез отказался от этого фарса. И добавил, что уж лучше быть сыном честного человека, простого корсиканского адвоката, чем представлять себя в родстве с внучатым племянником безвестного древнеримского тирана. Я — Рудольф рода[3]! Впрочем, у меня достаточно доказательств принадлежности к дворянству, чтобы быть принятым до Революции в военную школу в Бриене…
Тесть затаил на меня обиду, — продолжал император. — И, поверьте, если я сейчас медленно умираю на этом острове, так только потому, что не захотел уступить дворянским притязаниям отца моей жены… Какого-то Наполеона, какого-то Бонапарта можно оставить подыхать здесь в руках у англичан, но будь я потомком тирана Тревизо… О! Я заслуживал бы большего внимания, со мной обращались бы как с исключительной личностью, а не как с неудачником и авантюристом. Может быть, доктор, я навредил себе, не приняв участия в этой комедии, достойной мещанина во дворянстве? Нет, будущее покажет, что я был прав и династия Наполеонов, вышедшая из народа, возвращается только в народ!
Император поднялся. Как бы вызывая в памяти новое воспоминание, он ухватил О’Меара за пуговицу жилета и живо сказал:
— Представляете, доктор, в мой род хотели даже приткнуть одного святого! Нашли некоего Бонавантюра Бонапарта, который жил и умер в монастыре. Святой! Бедняга был совершенно неизвестен, самые опытные эксперты в агиографии не слышали о его имени и благодеяниях.
Ну, конечно, после декрета, украсившего мою главу французской короной, все официальное духовенство «вспомнило» этого Бонавантюра Бонапарта, «воскресило в памяти» множество его добродетелей, благодеяний, в которых он проявил себя, и тотчас же заговорили о том, чтобы его канонизировать…
Так как папа римский был тогда у меня в руках и не мог ни в чем мне отказать, он легко ввел бы в календари святого Бонавантюра Бонапарта, но разве не стали бы впоследствии утверждать, что я совершил святотатство, навязав свою волю папе и силой введя святого в свой род, покусился на права церкви?..
Разговор с О’Меаром грозил затянуться, так как Наполеон был в ударе и расположен к откровенности. Однако вошел слуга и сообщил, что доктора вызывают к губернатору.
О’Меар попрощался с императором и отправился к Хадсону Лоу, которого нашел метавшим громы и молнии из-под густых бровей:
— Сегодня утром вы слишком долго находились у генерала Бонапарта, — рявкнул он, уставившись на врача.
— Да, господин губернатор, мы говорили о разных… вещах.
— Вещах, весьма далеких от состояния здоровья генерала, как мне кажется?
— И да и нет.
— Что же было темой вашего разговора?
О’Меар, скрывая улыбку, ответил:
— Разговор мой с генералом Бонапартом шел о воспоминаниях, жизненных историях и не представлял никакого интереса для английского правительства.
— Все, сказанное генералом Бонапартом, не может не представлять интереса. Я единственный, кто имеет право судить, представляет или нет интерес столь продолжительная беседа с узником. Будьте добры немедленно передать мне дословно, о чем вы говорили в Лонгвуде!
— Господин губернатор, — в голосе О’Меара зазвучал металл, — только если Наполеон позволит мне это… Я не доносчик.
— Делать это — ваша обязанность, — резко ответил Хадсон Лоу. — Вы должны ставить меня в известность обо всем, что является предметом ваших разговоров с генералом Бонапартом. Если вы не будете делать этого, берегитесь! Вам вообще запретят вступать с ним в какие-либо отношения, кроме тех, что требует ваша профессия, да и то под наблюдением офицера.
