Отец, как и прежде, ищет работу, но все его старания пропадают зря. Его мучает совесть, его гнетет ответственность за семью. Он не может прямо смотреть в страдальческие глаза матери. Мать ходит по домам, стирает вонючее тряпье, печет для чужих лепешки и, за свой труд, приносит в узелке что-нибудь поесть. Но скоро она лишается и такого заработка. Голодная синяя опухоль на моих руках и ногах. Отчаяние старших и страх смерти давно передались мне. Вместе с отцом и матерью я ищу хоть какую-нибудь лазейку, чтобы не подохнуть с голоду. Говорю матери:
— Пойми, в городе бездна бедных, но ведь много и богатых, которым нужны черные рабы. Я уже большой, могу работать наравне со взрослыми. И еще— я сейчас злой и на все готов!.. Нельзя ли меня продать рабом? Вам будет хоть маленькая помощь!
Этим я еще больше расстроил маму. Лицо ее побледнело, глаза наполнились слезами.
Ночью слышу, она бормочет отцу:
— За что же нас так невзлюбил аллах? Неужели не видит, какие муки, голод и беды свалились на нас?
— Брось упоминать аллаха. Он-то тут нм при чем! Такова судьба всех бедняков, а не только наша.
— Нет, ты не прав, ло! — перечит мама. — Не только бедняки страдают, и богатые есть, кого бог невзлюбил и наказал.
— О ком ты говоришь? — слышится раздраженный голос отца.
— О Парвин говорю… О внучке Зейнаб-енга. Скромная и богатая девушка, красавица, глаз не отведешь, а сирота, приласкать бедняжку некому. Судьба вон как сложилась. Да и самой Зейнаб-енга не легче. Мать начинает говорить совсем тихо, чтобы никто не подслушал. Я напрягаю до предела слух, чтобы уловить хоть одно словечко, и все же не могу понять шептанье мамы.
…Кто-то кого-то отравил, а кто кого, не понятно…
Я видел эту самую Парвин издалека, когда мы только пришли в Боджнурд и остановились у тети Хотитджи, Она ходила по саду с книжкой, запрокинув голову, старательно заучивала что-то наизусть. Наверное, Зейнаб-енга задала ей урок. Второй раз я видел ее, глазастую, на «базаре Горган» в компании подруг. Они шли куда-то, весело, как ласточки, щебетали на ходу. Я ни разу не здоровался с ней, потому что она меня вблизи не видела, и мы даже мимоходом ни разу не перекинулись с ней словцом…
Мать и отец уже уснули, а я не мог заснуть, рассуждал про себя, думая о красивой девушке. Не похоже было, что эта Парвин несчастна. У нее нет и тени печали на лице. И окружают ее не такие нищие, как я, а люди высшего общества, сытые и нарядные. Ну и нашла же мама о ком горевать! С этим я и уснул. А проснулся, как всегда, от голода. И первой мыслью было: что бы пожевать?
Еще не взошло солнце, а все наши разбрелись кто куда. Отец-скиталец— на поиски работы, мама — тоже, я подался к Мансуру. Сестренки устремились… сшибать милостыню. Ух, жизнь — ни одна собака не позавидует!
Наконец в городе пронесся слух: появилось общество по борьбе с голодом. Где-то на окраине открывается для беженцев бесплатная кухня и обжорка. Ешь и пальцы облизывай.
Слухи поплутали и подтвердились. Кухня, действительно. открылась. Каждый день там варят «халим» — суп из бараньего мяса и пшеничной сечки. Больше на кухне ничего нет. Но и за это спасибо боджнурдцам, не забывают о своих бедных и страждущих соотечественниках. В состав кормящего общества, говорят, входят, в основном, учителя да ремесленники: кузнецы, плотники и другой мастеровой народец.
Отец, бедняжка, убежден, что работу ему в городе никак не найти. Все чаще он заводит разговор: а не податься ли нам в какое-нибудь село в батраки к богатеям? Пока отец решает, как быть дальше, мама распоряжается нами Чуть продираем глаза, она сует нам о руки миски и отправляет на окраину за «халимом». Раньше придешь — погуще нальют.
Общественная кухня — громадный котел зеленого цвета, на колесах. Чуть ли не на весь квартал выстроилась к нему очередь. Кого тут только нет; старухи, старики, маленькие дети, матери с грудными детьми. При виде такой очереди у меня отпадает всякая охота есть, Сестренок я ставлю в очередь, а сам сажусь в сторонке. Озираюсь по сторонам: нет ли рядом знакомых мальчишек? Увидят — засмеют, будут называть нищим. Я встаю, отдаю свою чашку сестренке и ухожу. От стыда у меня горят уши. Вечером я заявил отцу и матери, что я уже большой, мне совестно торчать с чашкой в очереди. Отец понимающе кивает, мать молчит, поджав губы. С этого дня на кухню за похлебкой ходят только сестренки. Они голодные, маленькие и пока не понимают, что такое стыд и унижение.
Если небо сплошь обложено тучами, солнце все равно найдет прореху и покажет свой огненно золотой луч. В жизни, наверное, тоже так: на сто дней несчастья падает один счастливый день. Этот день в нашей семье начался с того, что отец вернулся домой в радостном возбуждении, громко, для всех, сказал:
— Утром переберемся в Хамзанлу. Туда не больше двух часов ходу. Буду работать в хозяйстве бая Ходжи Аманулы.
Город мы покинули без всякого сожаления, даже с радостью. Правда, я уже не обольщался радужными надеждами на будущее, но был уверен, что там, в селе, никто из наших не протянет ноги с голоду. После небольшого путешествия мы вошли в Хамзанлу.
Хозяин Ходжи Аманулы был богатым земиндаром,[3] владел сотнями гектаров земли, большими стадами скота и своей чековой книжкой. Даже в будние дни он одевался в праздничные наряды, потому что плохой одежды у него не было.
Под жилье нашей семье Ходжи Аманулы отвел низкий с дырявой крышей сарай. Когда-то здесь, в зимнее время, помещался скот, но теперь в этом сарае ни овец, ни коров не держали. Сарай очень ветхий, стены покосились и сплошь изъедены солью, — толкни его, и он развалится. Дверь больше походила на ворота: две громадных створки со щелями в ладонь. Но и платы с нас не требовал хозяин за житье в этом сарае, и отец утешал себя, что убежище ничуть не хуже боджнурдского.
Мне доверили пасти хозяйских ягнят. С утра до ночи пропадал на выгоне, домой возвращался, когда уже все укладывались спать. Я гордился, что наконец-то получил самостоятельность, перестал быть обузой для горемычной семьи, сам зарабатываю свой хлеб. Правда, хозяин не платил мне ни крана, но зато ежедневно я брал объедки с его софрэ[4] и никогда не был голоден, хотя и досыта редко наедался. Ночевал я в овчарне, вместе с ягнятами. Спал у порога на сухом, душистом сене, а чуть свет распахивал двери, вдыхал ароматный горный воздух и покорно гнал ягнят на выпас. Такой жизни мог бы позавидовать любой подросток из Киштана.
Верным моим спутником был пес. Умный, как мулла, и злой, как земиндар. В поле мы вместе пасли ягнят, в овчарне спали рядышком, в обнимку, одних блох кормили рядом. Хозяин кормил нас одинаково, только из разной посуды, видимо, этим он хотел сказать: «Ты, все-таки, человек, Гусо!» И за это спасибо земиндару.
Чудесно, привольно на пастбищах: безбрежные поля сплошь покрыты травой. Смотришь вдаль и видишь только зеленое да голубое: земля и небо. Иногда небо покрывается черно-сиреневыми тучами, грохочет гром и струи дождя, сбиваемые ветром, обрушиваются на копны сена, на глупых ягнят, на мой шалаш, где я сижу со своим дружком Авчи. Хлещет дождь. От страха дрожат и блеют ягнята. Мы с Авчи сгоняем их к шалашу, стараемся как-нибудь успокоить. В пасмурные дни нередко подкрадываются к стаду волки. Слава аллаху, что у Авчи чутье настоящей овчарки. Он предупреждает об опасности и так рычит, что серые разбойники прячутся в оврагах. Не жизнь, а раздолье.
В Хамзанлу я подружился с Рамо — подростком из бедной семьи. Как-то он спрашивает:
— Как тебя кормит хозяин?
— Хорошо кормит, Рамо. Что сам ест, то и мне дает Остатки, конечно: от мяса кости, от хлеба — корки… Пусть аллах увеличит его богатства! Мне больше костей будет перепадать.
— Молодец, Гусо! А правда, что дом твоего хозяина завален драгоценными коврами?
— Может быть, и правда, Рамо-джан, но я ни разу не был в его квартире, не могу хвастаться.
— Но ты уже целый год работаешь у хозяина! Неужели до сих пор не побывал в комнатах Ходжи Аманулы?
— Рамо-джан, я ночую в овчарне… А про комнату хозяина скажу тебе вот что… Пригнал я однажды ягнят, затворил ворота. Сам знаешь, устал с дороги, пить захотелось. Поднялся на хозяйскую веранду, взял кувшин, пиалу, налил воды — напиться хотел. Тут меня увидела милая хозяйка. Знаешь, как она меня приласкала? Ты, говорит, поганый ишак, не лезь куда не следует. Знай, сопляк, свое место! После этого случая я не только в комнаты, даже на веранду не поднимаюсь. Да и делать там нечего.
— Вот сука подлая! Могильная гиена! — негодовал Рамо. — Неужели, Гусо, ты не ответил ей тем же?
— А что бы ты ответил на моем месте? Она — хозяйка, а я — раб, букашка.
Рамо задумался, но слов, какими он обругал бы хозяйку, так и не нашел.
Он часто приходил ко мне на выгон. Мы подолгу запросто разговаривали с ним о разном, играли в ножички. Паренек никогда и нигде не учился. В селе Хамзанлу школы не было, а учиться в Боджнурде отец ему не разрешал. Не потому, что до города больше часа ходьбы. У отца Рамо не было мелких денег, а крупные выпускало государство не для него, так что платить за учебу было нечем.
